Сегодня для нашего выхода в свет мать надела широкие светло-розовые спортивные брюки, синюю водолазку, одну из четырнадцати пар кроссовок (каждая для своего вида деятельности) и ветровку, украшенную треугольным радужным значком. Никакого макияжа – мать никогда им не баловалась, – волосы как обычно торчат во все стороны без укладки. Усаживаясь в машину, мать сияла. Для нее бесплатные кулинарные мастер-классы на самом главном рынке Филадельфии тире месте для встреч были лучше любого стендап-шоу. О том, что участие зрителей в них не предусмотрено, никто ей сообщить не удосужился.

– Тонко, – кивнула я на значок.

– Нравится? – спросила мать, совершенно не замечая сарказма. – Мы с Таней купили их в Нью-Хоупе на прошлых выходных.

– А мне прихватили?

– Нет, – не клюнула на приманку мать. – Тебе взяли кое-что другое.

Она вручила мне маленький прямоугольник, завернутый в фиолетовую бумагу. Стоя на светофоре, я глянула, что там внутри, и обнаружила магнит с мультяшной на всю голову кудрявой девчонкой в очках. «Я не лесби, а вот мама – да» – гласила надпись. Идеально.

Я покрутила настройки радио и промолчала все полчаса до города. Мать тихонько сидела рядом, очевидно ожидая, когда же я заговорю о последнем опусе Брюса. В Рединг-Терминале, между овощным прилавком и холодильником со свежей рыбой, я наконец сдалась.

– «Хороши в постели», – фыркнула я. – Ха!

Мать бросила на меня косой взгляд.

– Как понимаю, сам он не особо был?

– Я не хочу это с тобой обсуждать, – буркнула я.

Мы пробрались мимо булочных, мимо тайской и мексиканской еды и нашли свободные места на мастер-классе. Шеф-повар – он же, как мне помнилось, три недели назад вел занятие по излюбленным блюдам южан – побледнел при виде моей матери.

Та пожала плечами в ответ на мое ворчание и уставилась на доску. Сегодняшний мастер-класс назывался «Классика американской кухни из пяти ингредиентов». Шеф принялся разглагольствовать. Один помощник, нескладный прыщавый подросток из Ресторанной школы, взялся шинковать капусту.

– Он оттяпает себе палец, – изрекла предсказание мать.

– Тш-ш! – одернула ее я; сидящие в первых рядах завсегдатаи мастер-классов, в основном пожилые люди, воспринимающие это действо слишком уж серьезно, одарили нас недовольными взглядами.

– Ну отрубит же, – не сдавалась мать. – Нож держит совсем неправильно. Так вот, возвращаясь к Брюсу…

– Я не хочу об этом говорить.

Шеф растопил на сковороде здоровенный кусок масла, затем добавил туда бекон. Моя мать ахнула так, будто на ее глазах только что кого-то обезглавили, и вскинула руку.

– А у этого рецепта есть более безопасная для сердца версия?

Шеф вздохнул и заговорил об оливковом масле. Мать снова переключилась на меня.

– Забудь Брюса. Ты достойна лучшего.

– Мама!

– Тш-ш! – зашипели гурманы из первых рядов.

Мать покачала головой:

– Глазам не верю.

– В смысле?

– Ты посмотри на эту сковородку. Она же мала.

И точно: начинающий шеф пытался втиснуть в неглубокую сковородку слишком уж много неаккуратно нашинкованной капусты. Мать снова подняла руку. Я дернула ее вниз.

– Просто забей.

– А чему он научится, если никто не будет указывать ему на ошибки? – возмутилась мать, с прищуром глядя на сцену.

– Именно, – согласилась женщина рядом с матерью.

– И если он собирается обвалять курицу в муке, – продолжила та, – сперва, мне кажется, все-таки следует натереть ее приправами.

– Пробовали кайенский перец? – оживился пожилой мужчина перед нами. – Много, конечно, не нужно, но всего щепоточка придает отменный вкус.

– Тимьян тоже неплох, – отозвалась моя мать.

– Тоже мне, Джулия Чайлд [3]. – Я закрыла глаза и сползла пониже на своем складном стуле.

Шеф тем временем перешел к засахаренному батату и яблочным оладьям, а моя мать все продолжала допрашивать его о заменителях, модификациях, способах приготовления, которыми овладела за долгие годы бытия домохозяйкой, не забывая комментировать все происходящее на потеху сидящих вокруг и к ярости всего первого ряда.

Позже, за капучино с горячими брецелями, купленными в палатке амишей, мать выдала мне речь, которую, не сомневаюсь, готовила с прошлого вечера.

– Знаю, сейчас тебе обидно и больно, – начала она, – но в мире полным-полно мужчин.

– Ага, точно, – буркнула я, глядя в стаканчик.

– И женщин, – услужливо добавила мать.

– Ма, сколько раз повторять? Я не лесбиянка! И не интересуюсь.

Та качнула головой в шуточной печали.

– А ведь я возлагала на тебя такие надежды! – изобразила она вздох и кивнула на прилавок, заваленный щуками и карпами с открытыми ртами, выпученными глазами, блестящей серебром чешуей. – Вот тебе наглядный урок.

– Это рыбный прилавок.

– Это знак, что в море полно рыбы.

Мать подошла к нему, постучала ногтем по стеклу. Я неохотно шагнула следом.

– Видишь? Представь, что каждая рыбина – это одинокий парень.

Я уставилась на рыбу. Рыбины, стопками по шесть тушек на колотом льду, как будто уставились в ответ.

– Манеры у них явно получше, – заключила я. – С некоторыми, наверное, и беседовать поприятнее.

– Хотите рыбу? – спросила низкорослая азиатка в резиновом фартуке до пола и с разделочным ножом в руке; я на секунду даже задумалась, не одолжить ли его и каково было бы выпотрошить Брюса. – Хорошая рыба!

– Нет, спасибо, – ответила я.

Мать увела меня обратно к столику.

– Не расстраивайся ты так. Уже через месяц этой статьей будут клетки попугайчикам застилать…

– Какая окрыляющая для журналиста мысль.

– Не язви.

– А что мне остается, – вздохнула я.

Мы снова сели. Мать подняла стаканчик с кофе.

– Это все потому, что его взяли на работу в журнал? – смело предположила она.

Я вздохнула уже глубже.

– Возможно, – признала я.

И правда: увидеть, как звезда Брюса всходит, а моя торчит на месте, все-таки обидно. Даже если бы в его первой статье речь шла не обо мне.

– У тебя все хорошо. Будет и на твоей улице праздник.

– А если нет?! – вскинулась я. – Что, если у меня так и не появится другая работа, другой парень…

Мать махнула рукой, мол, даже думать о подобном слишком глупо.

– Ну а вдруг? – сбивчиво настаивала я. – У него теперь колонка, он пишет роман…

– Говорит, что пишет роман, – заметила мать. – А это не обязательно правда.

– У меня больше никогда не будет парня, – безжизненно отрезала я.

Мать вздохнула:

– Знаешь, наверное, здесь отчасти есть и моя вина.

Тут я насторожилась.

– Когда твой отец говорил всякое…

Такой поворот беседы меня совершенно не устраивал.

– Мам…

– Нет, нет, Кэнни, дай мне договорить. – Мать глубоко вздохнула. – Он был ужасен. Жесток и ужасен, а я позволяла ему слишком многое и слишком долго молчала.

– Что было, то прошло.

– Я сожалею, – произнесла мать, и эти слова, пусть я их, разумеется, уже от нее слышала, в который раз причинили мне боль, ведь они напоминали мне, за что она извиняется и как плохо тогда было. – Сожалею, потому что знаю, что из-за случившегося ты и стала такой.

Я встала и, подхватив наши стаканчики, остатки брецелей, использованные салфетки, направилась на поиски мусорного бака.

Мать последовала за мной.

– Какой «такой»? – спросила я.

Она задумалась:

– Ну, ты не очень-то дружишь с критикой.

– И не говори.

– Ты недовольна своей внешностью.

– А ты покажи мне женщину, которая ею довольна, – парировала я. – Просто не каждой понравится, когда ее комплексы становятся достоянием миллионов читателей «Мокси».

– И мне жаль… – Она бросила печальный взгляд на столы в центре рынка, за которыми собирались целые семьи – ели сэндвичи или пили кофе, пересказывая друг другу новости из «Икзэминера». – Мне жаль, что ты так мало веришь в себя. Я имею в виду личную жизнь.