«Дженни, хочешь поплавать?»
«Ни за что», – отвечаю я.
«Это не заразно!» – шутит она.
«Еще не доказали», – отбриваю я.
Новый роман случайно вскрыл мой младший брат, когда приехал домой из колледжа постирать вещи, принялся рыться в ванной в поисках кусачек для ногтей и обнаружил пачку любовных писем. С тех пор нам стало невероятно легко выбирать ему подарки – теперь мы каждый год вручаем ему кусачки.
Это были мои родители, моя история, но не я сама. Я думала, что тяжелый труд и усердие рано или поздно приведут меня туда, где упоротая семья уже не будет иметь значения, не сможет больше причинить мне боль. В свои двадцать с небольшим я проделала путь от редакции маленькой газеты до средней и, наконец, попала в «Инкуайрер», где писала статьи и рецензии о телевидении, поп-культуре, поколении Х, Голливуде и моей неиссякаемой необъяснимой любви к Адаму Сэндлеру. Я сочиняла короткие рассказы, которые попадали в печать, и пыталась выдавать романы, которые туда не попадали, а еще сценарии, журнальные колонки и все остальное, что только могла найти или хотя бы представить на рынке. Я была профессионально успешна, продуктивна и, по всем внешним проявлениям, счастлива. Я пережила бурное детство. Я пережила родителей – отсутствие отца, новую жизни матери. Я могла, как мне казалось, пережить что угодно.
То, что чуть меня не погубило, оказалось совершенно банальным, заурядным расставанием. Это как победить в марафоне, а потом очутиться в больнице, потому что споткнулся о бордюр по дороге домой.
Я несколько лет встречалась с парнем. Разрыв назревал уже давно, и я была его инициатором: я подозревала, что наша потрясающая химия все-таки не перекрывает то, что по большей части мне не особенно нравилось находиться в его обществе. Он был репортером газеты в соседнем штате, неплохим парнем, веселым и отзывчивым, однако по каким-то непостижимым причинам, по которым друг другу не походят два человека, которые по всем параметрам вообще-то должны, он, так сказать, действовал мне на нервы.
Так вот, мы расстались, и некоторое время со мной все было хорошо… пока через пару-тройку недель мой разум не сыграл злейшую шутку и не убедил меня, что я просто обязана снова сойтись с этим парнем. Что он, вообще-то, единственный, кто когда-либо меня любил, или понимал, или желал видеть обнаженной. Что, если мне не удастся убедить этого парня вернуться ко мне, я навсегда останусь одна, и моя жизнь оборвется какой-нибудь ужасной, шаблонной смертью одинокой девушки, в пустой одинокой квартире, и собака обглодает мое лицо… а собака у меня, как вы помните, очень маленькая. Обгладывание наверняка будет очень и очень небыстрым.
Я забросила удочку. Парень, разумеется, совершенно не горел желанием возобновлять наши отношения. Его жизнь уже двигалась дальше. Он был счастлив. А я сходила с ума. Не могла спать, не могла сосредоточиться, не могла перестать о нем думать. На работе я по десять раз на дню проверяла голосовую почту, вдруг он звонил. Следила за гороскопом и заливалась слезами, если ему светил благоприятный для любви период. Штудировала зарождающийся веб-сайт его газеты в поисках намеков на то, чем он там занимается и с кем. Приказывала себе не думать о нем, но от этого мыслей становилось лишь больше.
Однажды поздно ночью, после месяцев отчаянного воздержания – я отмечала жирным красным крестиком каждый божий день, когда ухитрялась устоять и не позвонить, – я набрала его номер. Он ответил после первого же гудка, а значит, уже лежал в постели (дело было в ту эпоху, когда портативные телефоны еще не распространились повсеместно, и его аппарат, уходящий проводами в стену, располагался на прикроватной тумбочке). По голосу, еще до того, как он сказал это вслух, было ясно: он не один.
Я кое-как выдавила подобие извинения, бросила трубку, села, полностью одетая, на унитаз, сгорбилась, обхватила колени и расплакалась, уверенная, что умру и смерть будет желанным избавлением от мучившей меня боли. Как люди такое переживали, гадала я. Как проходили через такое и продолжали пытаться снова полюбить?
Спустя полгода страданий, слез и бесконечной одержимости – шесть месяцев, на протяжении которых я была убеждена, что радио у меня в машине программировал сам Господь Бог и проигрывал песни ровнехонько под мое состояние; шесть месяцев подпевания «My Heart Will Go On» с плохим франко-канадским акцентом – нечто внутри меня подняло голову и сказало твердо и ясно: довольно.
Нужно было что-то сделать, забыть его, перестать прокручивать в голове каждый наш разговор, каждую проведенную вместе ночь, каждое наше решение, которое привело нас к тому, что он обрел счастье с социальной работницей (Социальной работницей? Серьезно?!), а я осталась одна.
Поэтому я задала себе вопрос: что я умею? И получила ответ: рассказывать истории.
Я читала всю жизнь. В колледже моим основным направлением был английский, и я с удовольствием перепробовала всех, от Мильтона до Шекспира и современных британских поэтов, записывалась на все курсы по сочинению художественных и документальных текстов, на какие только могла. С того дня как я начала работать в своей первой крошечной газете, где в мои обязанности входило печатать меню школьных обедов и освещать темы от заседаний школьного же совета до разоряющего местные кукурузные поля медведя, мне понравилось быть репортером, выходить с блокнотом в мир, обращать внимание на то, что люди говорят, что они носят, какие машины водят, на позы и акценты, на то, как люди стоят и как звучат, когда лгут.
В первые ужасные месяцы после разрыва я прочитала статью в журнале «Нью-Йорк» – уверена, он до сих пор хранится у меня где-то в коробке или папке – о первой волне романов, посвященных незамужним девушкам в больших городах. На обложке, под заголовком «Новая звезда литературной тусовки!» красовалась женщина в стиле комиксов Роя Лихтенштейна, развязная блондинка с бокалом красного вина и облачком со словами: «Муж? Вообще-то мне нужен литагент!»
В статье обсуждались «Дневник Бриджит Джонс», «К сожалению, занят», «Руководство по охоте и рыбалке для девочек» и «В мире напитков», книги о молодых женщинах и их приключениях; книги, которые в то смутное и далекое время были – представьте только! – просто романами, не обремененными одиозным ярлыком «чиклит», дамским чтивом. Смешные, легкие, с жизненными сюжетными линиями и добросердечностью, написанные откровенным, непринужденным стилем, таким похожим на письма, которыми я только начала обмениваться с подружками (в то время как раз изобрели электронную почту), или эссе, которые я поглощала, за авторством Норы Эфрон и Фрэн Лебовиц, остроумных, саркастичных журналисток с Восточного побережья, превратившихся в очеркисток, чей язвительный, мрачный, но полный надежды взгляд на мир совпадал с моим.
Я читала и перечитывала все полюбившиеся книги, уделяя особое внимание главной любимице, Сьюзен Айзекс. В ее романах умные, но не обязательно ослепительно красивые еврейские девушки покоряли мир, переживали великие приключения и всегда в конце получали своего мужчину. Я, с присущим только двадцативосьмилетним людям высокомерием, считала, что тоже так могу.
У меня был компьютер «Макинтош Классик», купленный в последний год колледжа. У меня был складной карточный столик на металлических ножках, накрытый сине-белой тканью с индийским принтом, во второй спальне моей квартиры на третьем этаже кирпичного жилого дома на Монро-стрит в районе Куин-Виллидж в Филадельфии. И у меня, благодаря недавнему разрыву, была куча свободного времени.
Поэтому я задалась целью написать историю о девушке, очень похожей на меня, и парне, очень похожем на Сатану; историю, в которой девушка обретает свой сказочный хеппи-энд, славу, богатство и мужчину, который ее любит, потому как в то время я серьезно сомневалась, что когда-либо сама обрету что-нибудь из этого списка. Я была преисполнена уверенности человека, никогда прежде не писавшего законченный роман: ни редактора, ни агента, ни читателей, ожидающих, что же я там придумаю. Только я, компьютер и персонажи в моей голове.
