– Ну, я понимаю, что ты расстроена…
– Да я не расстроена! – рявкнула я. – Я в норме.
– О… – Мать явно ожидала от меня иного ответа. – Мне подумалось, что он поступил довольно паршиво.
– Он сам по себе паршивый.
– Он таким не был. Поэтому и удивительно.
Я тяжело откинулась на подушки. Голова ныла.
– Мы что, теперь будем спорить о его паршивости?
– Может, попозже, – произнесла мать. – До скорого.
В округе, где я выросла, есть два типа домов. Там, где родители остались в браке, и там, где нет.
Глянешь мельком – и те и другие выглядят одинаково. Разросшиеся, с четырьмя-пятью спальнями особняки в колониальном стиле, стоящие на приличном расстоянии от улицы без тротуаров, каждый на участке в акр. Большая часть выкрашена в сдержанные цвета с более яркими элементами, например, серый дом с синими ставнями или светло-бежевый с красной дверью. К большинству ведет длинная гравиевая дорожка, у многих на заднем дворе есть бассейны.
Но как присмотришься (или, что даже лучше, поживешь там немного), так начинаешь замечать разницу.
Жилища разведенок – те, у которых больше не останавливается грузовик газонокосильщика, мимо которых проезжает снегоуборка, не расчищая с утра после снегопада подъездную дорожку. Понаблюдаешь и увидишь вереницу хмурых подростков, а то и хозяйку дома, которая выходит сгрести листья, подстричь газон, перелопатить снег, подровнять кусты своими руками. Это дома, где мамина «Камри», или «Аккорд», или мини-вэн не меняется каждый год, а просто стареет, а второй автомобиль, если он вообще есть, – скорее всего, сменившая четырех владельцев развалина, купленная по объявлению в «Икзэминере», а не почтенная, «голая», но все-таки новенькая «Хонда Сивик» или, если мальчонке или девчонке очень уж повезет, папашина спортивная тачка, которую он приобрел во время кризиса среднего возраста и забросил.
Ни тебе модного ландшафтного дизайна, ни многолюдных вечеринок у бассейна летом, ни строительных бригад, что поднимают шум в семь утра, пристраивая новый кабинет или расширяя хозяйскую спальню. Покраску затевают раз в четыре-пять лет, а не в два-три года, и к тому времени дом стоит уже более чем облупленный.
Однако лучше всего эти дома видно субботним утром, когда начинается то, что мы с друзьями окрестили парадом папаш. Каждую субботу примерно в десять или одиннадцать утра подъездные дороги нашей улицы – и соседних тоже – заполнялись автомобилями мужчин, которые раньше жили в этих больших домах с четырьмя-пятью спальнями. Один за другим они выходили из авто, тащились к дому, где когда-то спали, звонили в дверь и забирали детей на выходные. Эти дни, как рассказывали друзья, обычно полны всевозможных излишеств: походы по магазинам и торговым центрам, зоопарк, цирк, обед в кафе, ужин в ресторане, кино перед ним и после. Все что угодно, лишь бы потратить время, забить чем-то бессмысленные минуты между ребенком и родителем, которым вдруг оказалось почти что нечего друг другу сказать, когда иссякает либо обмен любезностями (если развод был по обоюдному согласию), либо плевки ядом (в спорных случаях, когда родители перетряхивали все измены и недостатки друг друга перед судьей, – а значит, и перед охочей до сплетен общественностью, и в итоге перед собственными детьми).
Порядок, прекрасно известный всем моим друзьям. У нас с братом и сестрой был подобный опыт несколько раз, когда родители еще только расстались, а папаша еще не объявил, что желает быть нам не отцом, а скорее дядюшкой и что наши еженедельные встречи в его концепцию больше не вписываются. Ночь с субботы на воскресенье полагалось проводить на раскладной кровати в квартире родителя на другом конце города – маленькой и пыльной, забитой дорогой стереоаппаратурой и новейшими моделями теликов, обставленной кучей детских фотографий – или с их полным отсутствием. У нашего папаши мы с Люси делили раскладной диван с тонюсеньким матрасом, жестким каркасом и пружинами, которые все время впивались в тело, а Джош ложился в спальнике на полу рядом. Питание – исключительно вне дома. Редкий новоиспеченный одинокий папаша умел готовить или же имел желание овладеть этим навыком. Большинство, как выяснилось, просто ждали появления новой жены или девушки, которая и будет забивать ему холодильник, и каждый вечер сооружать ужин.
А утром воскресенья, когда наступала пора идти в церковь или еврейскую школу, парад повторялся, но как бы наоборот: машины все так же подъезжали, но из них выгружались дети, которые торопились к дому, стараясь хотя бы не бежать или не выказывать слишком уж явного облегчения, а отцы уезжали, стараясь убраться оттуда не слишком уж быстро, напоминая себе, что все это мероприятие должно быть удовольствием, а не обязаловкой. Отцы приезжали год, два, три, четыре. Потом исчезали – чаще всего снова женились или просто перебирались в другие края.
Все, по правде говоря, было не так плохо – в сравнении со странами третьего мира или Аппалачами. Никто не страдал от физической боли, не знал настоящего голода. Да, уровень жизни резко ухудшался, но пригород Филадельфии все равно чертовски приятнее большей части планеты или нашей страны. Да, наши автомобили старели, каникулы проходили с куда меньшим размахом, а бассейны во дворе уже не сверкали чистотой, но зато они были, как и крыша над головой.
А матери и дети учились опираться друг на друга. Развод учил нас справляться со всем, будь то стесненное материальное положение или ситуация, когда вожатая герлскаутов спрашивает, что бы мы хотели видеть на банкете для отцов и дочерей (наиболее предпочтительный ответ – «отца, хоть какого-то»). Мы с подругами научились быть легкомысленными и жесткими, эдаким отрядом юных циников – и все это еще до того, как нам стукнуло шестнадцать.
Мне, впрочем, всегда хотелось знать, что испытывают отцы, уезжая прочь от дома, в который они когда-то возвращались каждый вечер, да и обращают ли они по-настоящему внимание на эти дома, замечают ли, как с их уходом все ветшает и облупливается. Этим же вопросом я задалась вновь, припарковавшись у дома, где выросла. Выглядел он еще задрипанней, чем обычно. Ни мать, ни ее кошмарная спутница жизни Таня не особо жаловали работу во дворе, так что газон был усыпан заносами жухлых бурых листьев. Гравий на подъездной дороге истончился, как волосы, зачесанные на покрытую пигментными пятнами лысину старика. За маленьким сараем для инвентаря тускло блеснул металл. В сарае мы держали велосипеды. А Таня навела там «порядок»: выволокла все старые велики, от трехколесных до забытых десятискоростных, и бросила ржаветь снаружи. «Считайте это произведением искусства», – призывала мать, когда Джош жаловался, что эта велосвалка делает нас похожими на какую-то бедноту. Интересно, проезжал ли вообще наш отец мимо, знал ли, как нынче живет наша мать, или его вполне устраивало, что трое его детей живут где-то там сами по себе, все уже взрослые и чужие.
Мать ждала на подъездной дорожке. Как и я, высокая и в теле (ПЫШНАЯ ДАМА, усмехнулся в моей голове голос Брюса). Но если я – песочные часы (крайне полные песочные часы), то мать похожа на яблоко – круглый торс на подтянутых, мускулистых ногах. Бывшая школьная звезда тенниса, баскетбола и хоккея на траве, нынешняя звезда «Двустволок» (ее верной лесбийской командой по софтболу), Энн Гольдблум-Шапиро сохранила и манеру держаться, и убеждения бывшего спортсмена, а потому искренне верила, что любую проблему можно решить и любую ситуацию можно улучшить отменной прогулкой быстрым шагом или парой-тройкой кружочков по бассейну.
Она носит короткую стрижку и не пытается закрашивать седину, предпочитает удобную одежду серого, бежевого и светло-розового тонов. Глаза у нее такие же зеленые, как и у меня, но не такие мелкие и встревоженные, а еще она много улыбается. Она из тех, к кому постоянно обращаются незнакомцы – спросить дорогу, совет, честный ответ на вопрос: не кажется ли зад интересующейся персоны в плавках, которые сия персона примеряет в магазине сниженных цен, больше, чем есть на самом деле.
