Растяжка длится всего ничего, а мышцы на внутренней поверхности бедер горят огнем, и кажется, что вот-вот разорвутся связки. Ни Бренну, ни десяткам других живцов не удается даже приблизиться к впечатляющему результату Гайра. Судя по бою городских часов, их дрессировали около пяти часов, а Бренн уже дико устал. Да еще и Гайр «обрадовал», сообщив новеньким, что дрессировка с несколькими перерывами длится с рассвета до захода солнца. На износ… Как это выдержать…

Он едва успевает отдышаться, а перед рабами уже поставлена новая задача. Длинный брус, закрепленный на уровне коленей, надо перепрыгивать зигзагом — с одной стороны на другую. Чтобы свежаки прыгали резвее и выше, тех, кто останавливается хоть на секунду, ободряют хлыстом надсмотрщики. У Бренна получается не хуже, чем у других, только вот сил приходится тратить больше — ему явно не хватает роста и длины ног. Мышцы дрожат, рот пересох, пить хочется неимоверно. И хотя воду им приносят каждый час, он помнит совет Микко и мелкими глотками выпивает лишь небольшой черпак, подольше удерживая влагу во рту.

— Что-то вяло у тебя скот скачет, — с издевкой протянул подошедший к надсмотрщику Яппар, и велел закрепить брус выше. Спустя четверть часа с ободранными коленями оказался почти весь загон. Растирая вспухшие гематомы, порхи уселись на песок в надежде на краткий отдых, но их тут же подняли на ноги болезненные удары бича… И Бренну опять пришлось до изнеможения прыгать, только теперь с разбега в высоту, перебрасывая через брус свое тяжелое, ужасно тяжелое, будто закаменевшее, тело. Хис Яппар был весьма изобретателен, постоянно усложняя задания, а за ошибки порхам приходилось платить все тяжелее. Бренн не мог отвязаться от ощущения, что близко посаженные глаза Шила нацелены именно на него, будто тот ждал любой его промашки…

— Такого еще не было, — скривившись, пробормотал Микко, когда их пригнали на следующую дрессировочную площадку. Требовалось быстро пробежать на метровой высоте по узким доскам порядка тридцати метров… Но подвох был в том, что пересекающиеся как попало брусья тянулись над тлеющими углями, которые на железных тачках привозили слуги и разравнивали плотным слоем. Лишь пятнадцать парней сумели сохранить равновесие, добежав до конца и не свергнувшись вниз — на мерцающие багровыми искрами, угли. Бренн оказался среди большинства неудачников, — кричал от боли, вскакивал, как ошпаренный, кувырком уходя с дымящихся угольных дорожек на горячий песок, который казался холодным после обжигающего жара углей…

Наблюдая, как стремительный Гайр и еще несколько ловких парней при потере равновесия перепрыгивали на соседние брусья, гася скорость пробежкой, Бренн попытался повторить их технику… Он очень старался поймать нужный момент для прыжка, но срывался, зарабатывая новые ожоги. Лишь в конце «угольной» дрессировки, как только он качнулся в сторону, потеряв равновесие, ему удалось перескочить на соседний брус, пробежать по нему, и снова, шатаясь, прыгнуть на другой, и пронестись над черно-багровыми углями до белого моря песка…

Недалеко от их секции дрессировали живцов-женщин. Среди темно-желтых тел мелькали светлокожие, смуглые, синекожие и коричневые. Все девушки были высокие, большегрудые, широкобедрые, с сильными длинными ногами, только вот их головы, украшенные свежими порезами от бритвы, выглядели жалко… И Бренн вдруг догадался, зачем вообще всем невольницам в Лааре — и совсем юным, и старухам, — обрезали под корень волосы, выскабливая кожу, — их хотели как можно сильнее унизить, уродуя внешность, обезличить, низвести до положения мелкого скота, овец, с которых срезают шерсть… Только домашние порхи, чья работа заключалась в услаждении господ, или невольницы-хусры, имели возможность сохранить свои длинные волосы… Надсмотрщики то и дело отпускали похабные шутки, с вожделением поглядывая на едва прикрытые тела молодых женщин, многие из которых падали на песок, не выдерживая непосильных длительных нагрузок. Но судя по частым крикам, доносившимся с площадки, им не делали поблажек, наказывая так же жестоко, как и юношей.

***

Когда над побережьем разлился бой часов, оповещающий о наступлении полудня, слуги притащили жбаны с кислым молоком и огромные оловянные корыта со смесью ячменной каши, овощей и рыбы. Но корма было немного — каждому досталось лишь несколько горстей питательной смеси. Воспитатели считали, что набитые животы порхов будут мешать дрессировке. Несмотря на острый голод, Бренн давился и не мог глотать, — в горле будто застрял ком. Утреннее наказание в дошнике, постоянное напряжение и страх, чрезмерная нагрузка, боль от побоев, ожогов и падений довели его до изнеможения, приступы тошноты и головной боли накатывали волной…

— Не будешь жрать, совсем ослабнешь, девяносто девятый… — За его спиной сидел Гайр, быстро и жадно поедающий теплую смесь. — Твое дело, конечно. Но если не справишься на дрессировке — Шило отправит тебя сначала в карцер давиться дерьмом, а потом в Харчевню — как бракованный скот на бойню… Или объявит тебя «сучьей жопой» и велит откочерыжить стручок, — Коста тебе не врал, свежак… А Шило с тебя глаз не сводит…

Гайр опрокинул в себя черпак кислого молока и отошел к другим новичкам. Бренн замер — значит, ему не показалось… Презирающий порхов садист-воспитатель из всего Загона особенно сильно возненавидел его, Бренна… И пока не забил его лишь, опасаясь гнева Тухлого Краба и штрафа за беспричинно умерщвленного порха. Приглядываясь к Бренну, Шило ищет надежный повод, чтобы с полным правом избавиться от мелкого наглого раба…

***

В загон их отправили после того, как тяжелый шар солнца утонул в сыто вздыхающем океане. К горлу то и дело подступал комок, горели огнем ожоги, болели разбитые колени, локти и костяшки пальцев. Сердце билось так часто, что не хватало воздуха, а желудок будто скукожился, не желая принимать пищу. Но слова старосты стегнули Бренна, как бич хвостокола, и за поздним ужином он силой впихивал в себя смесь из вареных яиц с козьим сыром, запивая кислым разбавленным вином, чтобы легче глоталось.

По примеру остальных, он зачерпнул из банки остро пахнущую, холодящую мазь, осторожно натерев ею ожоги, ссадины и синяки. Еле двигаясь, добрался до жесткого ложа, но сон не наступал, хотя тело изнемогало. И чем больше он нервничал, что не заснет, и завтра не справится с нагрузками, тем труднее было расслабиться. Загон был полон шумным дыханием порхов, стонами, вскриками боли при неловких поворотах и скулежом сучьих жоп, который доносился из уборной и вонзался в уши раскаленными иглами. Несколько выносливых двужильных парней, несмотря на усталость, все же развлекались с кастратами.

Бессилие и ярость душили Бренна — такое же состояние он испытывал, когда эдиры волокли по камням Рыночной площади его мать. Но тогда он был мал, бессилен, и у него не было искры Жизнедателя. Теперь есть, а он все также бессилен. Яджу, на которую он так рассчитывал, не поможет вернуть прежнюю жизнь. Планы отомстить Скааху, отыскать мать, стать могущественным, уважаемым, богатым, рухнули. Он копошился как червяк на грязном илистом дне жизни вместе с предавшей его силой. Потеря мира, в котором он рос, была невосполнимой, черная тоска окутывала мысли зыбкой мглой, а будущее казалось таким же затхлым и темным, как подвалы Казаросса.

Но травяная мазь и кислое вино сделали свое дело — физическая и душевная боль немного стихла, затаилась… Тяжелое оцепенение охватило его

— Слыхал, сегодня нас будет дрессировать сам Джерг Риган, — сообщил Микко-ныряльщик за «утренним кормом».

— И он кто, этот Джерг Риган? — спросил Бренн, хотя ему было почти все равно. Он забылся беспокойным поверхностным сном лишь в самом конце ночи, и при побудке едва встал с лежака — болело все, что могло болеть — суставы, мышцы, ожоги, да все тело целиком… Ему казалось, что он передвигается, как дряхлый старик с перебитым позвоночником, и не понимал, как вообще продержится дальше…