Сквид поднимался не спеша.

Под бледно-серой склизкой шкурой с синюшными разводами подрагивали мускульные тяжи. На огромной уродливой голове вокруг клюва росли «руки» — мясистые щупальца, толщиной с руку мужчины. Они медленно и противно извивались. Тварь действительно напоминала помесь спрута с кальмаром, но ее размеры и способность убивать, намного превосходили возможности безобидных головоногих моллюсков.

— Серьезный хищник, древний, — одобрительно усмехнулся Акулий Хрящ, — и весьма хорош для игр с кортавида-ныряльщиками.

Глаза сургача блестели, он явно восхищался монстром.

По всей длине щупалец темнели пятна присосок величиной с детскую ладонь, усеянные по краю мелкими острыми зубцами. Между присосками торчали, похожие на когти, роговые крючья. Движения змееобразных рук сквида и безобразная голова вызывали страх и гадливость.

За щупальцами на голове торчали два выпуклых тусклых глаза, затянутые мутной пленкой. Один — небольшой, размером с кулак, другой — огромный — с голову ребенка. Чудовищный глаз неожиданно мигнул, выглянув из-под пленки, и уставился прямо в лицо Бренну, наливаясь холодной злобой. Казалось, он сверлит-и-сверлит его своим жутким потусторонним взглядом. В голове сильно задергало — и Бренн с трудом отвел глаза.

Завтра Игра Живцов. Завтра — его день рождения… Или день его смерти?

Бренн будто снова вернулся в тот день — на девять лет назад, когда потерял все и чудом выжил…

Насмешка судьбы? Что она выберет на этот раз?

И что выберет он сам.

***

— Прекрати пищать, мальчик! Или ты мышь, которой прищемили хвост? — Под сводами узкого коридора раздался раздраженный голос воспитателя Назима. Раздувая узкие ноздри длинного носа, он сверлил взглядом нового питомца Детского Гнезда — пятилетнего мальчишку в окровавленной рубахе со спутанными светлыми волосами и уродливо раздутой щекой и глазом.

Плач прервался, перейдя в едва слышное подвывание.

— Больно, — Бренн с трудом сдерживал рыдания, боясь коснуться вспухшего багрового века, нависшего над левым глазом, и грубого шва, наложенного на рваную рану, которая через скулу тянулась от виска до угла рта.

— Ты обязан терпеть молча. Рану тебе зашили, а ослепнешь ты иль нет, известно одному лишь Жизнедателю.

Назим вяло приподнял костлявые ладони к потолку, выражая почтение к Светлосияющему.

— Мама глаз вылечит…

— У тебя нет такой родственницы, мальчик, — повысил голос воспитатель. — Женщина, которую ты звал матерью — злостная преступница, посмевшая противиться решению Верховного Жреца — великого Скааха. И теперь она получит все, что ей причитается по закону.

Назим сплюнул на пол. Сидевшая в углу девушка-порха тут же подползла и принялась поспешно стирать плевок краем своей колючей робы.

— Теперь ты собственность Детского гнезда. Будешь плакать или дерзить, тебя живо продадут на рынке, как отпрыска злодейки, и ты станешь презренным порхом. Так что, немедля перестань скулить и отправляйся в кормильню, иначе останешься без вечерней пищи. — Назим ткнул длинным пальцем в проем, за которым виднелась узкая лестница, ведущая в подвал, откуда слышались детские крики и плач.

— И не советую пытаться бежать, мальчик, — добавил воспитатель с угрозой, — иначе пес, стерегущий Гнездо, порвет тебя…

В дальнем конце коридора, у входа неподвижно сидел огромный черный пес с гладкой шерстью и длинной, как у крысы, мордой. Он не сводил с пахнущего кровью и страхом мальчика красных глаз, тяжело дышал и постоянно принюхивался. Так не бывает, не бывает! Бренн трясся от боли и страха, стискивая кулаки и обводя глазом сумрачное помещение с узкими окнами под потолком. Плакать ему запретили, а есть он не мог, так сильно болела разодранная щека. А еще — он ничего не понимал, кроме одного — его маленький уютный мир в один миг был раздавлен чужаком с доброй улыбкой и жестким посохом.

А как здорово начинался сегодняшний день — день его появления на свет.

***

— Прекраснейшие госпожи и почтенные господа — жители великого Бхаддуара — столицы нашего королевства! Спешим сюда, спешим и мчимся! Представление циркового театра «Всякая всячина дядюшки Гримара» начинааается! — вопил во все горло бурно жестикулирующий шут в обтрепанном красно-желто-зеленом одеянии и пестром трехрогом колпаке с бубенчиками.

У сцены, обустроенной странствующими комедиантами на площади Сухого дуба, несмотря на утреннее время, толпилась куча народу. К пяти годам Бренн уже отлично знал все улицы, переулки и тупики тех кварталов Грайорда — Нижнего города, что соседствовали с Канавой. Бренн примчался сюда за несколько минут, как только мать выпустила его ладонь, строго-настрого наказав прийти на Рыночную площадь после боя колокола на башне Королевы Маф. Он ловко вскарабкался по стойке фонаря и уперся башмаками в кованые розы, украшающие старинный светильник. Вышло удобно — теперь он прекрасно видел сцену над головами гомонящих зрителей. С беспокойством нашарил под рубахой подарок кузнеца Морая — висевший на шнуре старый морской свисток, с царапинами и вмятинами, но начищенный до огненного сияния. Медь, нагревшись от его кожи, была теплой.

Накануне, пригладив ему непослушные вихры, мать сообщила с лукавой улыбкой, что если завтра — в его День рождения, он хочет пойти с ней за подарком на Рыночную площадь, а заодно посмотреть представление уличных комедиантов, то придется встать рано и помочь ей с уборкой и готовкой в хозяйском доме. Но что такое рано, когда речь идет о таких замечательных вещах, как обещанная игрушка, да еще и бродячий цирк в придачу.

В предрассветных сумерках, зевая во весь рот, Бренн натянул башмаки, почти не жуя, проглотил кусок вчерашней лепешки, и с нетерпением уставился на мать. Сидя перед старым, покрытым черными пятнами, зеркалом, Кьяра пыталась скрепить гребнем пушистые пряди цвета темного меда, отливавшие золотом в свете оплывшей свечи. Без зажженной свечи в доме даже днем было бы темно — в узкий сырой переулок Утопленников свет вообще не просачивался, так тесно прижимались друг к другу убогие лачуги Канавы — самого бедного квартала Грайорда, лежавшего в низине. На улицы Канавы стекала и зимняя дождевая вода со всех ближайших улиц Нижнего города, и сгнившие отбросы, и сточные воды из дырявых труб… Конечно, потом это все медленно уходило в море за Старым портом, но влажная вонючая духота не уходила из Канавы никогда.

К рассвету они уже были в доме Морая, в просторной кухне, где мать тут же принялась суетиться по хозяйству. По ее указанию Бренн таскал со двора воду по трети огромного ведра, неумело мыл в оловянном тазу посуду, оставшуюся с вечера, пыхтя, молол орехи, давил чеснок и растирал тяжелой ступкой семена фенхеля и кориандра. Требовалось от него одно — делать все быстро, ловко, и очень тихо, чтоб ненароком не разбудить раньше времени хмурого хозяина. Бренну было обидно, что его День рождения начался с утомительной скучной работы. Но мысль, что его помощь окупится сполна, если мать освободится пораньше, бодрила, и он не ныл понапрасну.

Когда мать разрешила ему передохнуть, Бренн уселся на высокий старый табурет возле окна, что выходило на улицу Вишневого дерева, и размечтался о вожделенном подарке — наверняка это будет тот самый бригант, большой и тяжелый, который стоял в лавке игрушечника Ямси, и уже полгода дразнил своими темно-красными парусами местных мальчишек. Пока он мечтал, Кьяра сварила густую фасолевую похлебку с чесноком, орехами, пряными травками, пожарила козий сыр и напекла гору яблочных лепешек, которые особо почитал Якоб — крепкий смешливый подмастерье кузнеца. Якоб таскал Бренна на плечах, втихаря от матери учил его правильно ругаться, драться, курить трубку и петь похабные песенки. Этого было вполне достаточно для воспитания будущего мужчины, полагал Якоб. Правда, большую часть из этого Бренн вполне успешно усваивал, общаясь со сверстниками и старшими обитателями Канавы.