Я родился в Тель-Авиве, но после бар-мицвы переехал вместе с семьей в США. Мое мировоззрение, как и мировоззрение многих моих сверстников, сформировал холокост. Мой отец был одним из пятнадцати детей почтенной семьи из Венгрии, его же отец был известным судьей раввинистического суда и одним из глав общины. В 1937 году отца призвали в венгерскую армию, где он подвергся таким жестоким антисемитским нападкам, что дезертировал и на первом подвернувшемся судне отплыл в Палестину. Именно это стечение обстоятельств его и спасло. Из всей его семьи холокост пережили только две сестры: одна еще до войны уехала из Европы – последовала за возлюбленным в Мексику, а еще одна уцелела в Освенциме; все остальные погибли. В Палестине отец встретил мою маму Белу, вскоре они поженились и вырастили троих детей: Энди, Рейчел и меня.

Не помню, чтобы дома у нас говорили о холокосте. О том же рассказывают и мои сверстники, взрослевшие в то время в домах родителей из Европы. О трагедии, унесшей жизни стольких родственников, речь заходила редко. Люди будто бы стыдились того, что уцелели. Но хотя разговоров и не велось, тема, видимо, витала в воздухе – первые мои воспоминания о ней относятся к раннему детству, когда я с азартом собирал марки. Мне подарили немецкие марки с портретами Адольфа Гитлера. Помню, с каким удовольствием я их сжег. Мне тогда было пять-шесть лет – видимо, рассказы о холокосте уже тогда произвели на меня сильное впечатление. «Пусть не повторится» навсегда стало моим девизом.

В студенческие годы и впоследствии, когда я стал молодым раввином, я научился применять тот же девиз – «Пусть не повторится» – к положению евреев в СССР. Мне не хотелось, чтобы этих евреев постигла та же судьба, которая постигла их собратьев почти повсюду в Европе во времена моих родителей.

В двадцать семь лет я, с девятнадцатью коллегами-раввинами, попал в полицейский участок Сан-Франциско. Мы приковали себя к воротам советского консульства, чтобы привлечь внимание всего мира к невыносимым условиям, в которых живут евреи в СССР. Мы выкрикивали: «Let my people go!»[1] – эти слова успели стать боевым кличем всех свободолюбивых людей по всему миру. Шел 1973 год, я проходил второй год обучения на раввина в Консервативной синагоге мозаичного закона в Сакраменто, штат Калифорния. Я был раввином-«активистом»: помимо служения занимался общественной работой и поддерживал Государство Израиль и угнетенных евреев. Большинство моих прихожан одобряли эту мою внеслужебную деятельность, но были и такие, кто открыто выражал свое неудовольствие. Но я продолжал этим заниматься все тринадцать лет, которые прожил в Сакраменто.

С самого дня своего знакомства в «Раме», еврейском лагере в Массачусетсе, где можно было остановиться на ночь, мы с Джуди начали обсуждать наше общее желание переселиться в Израиль. Даже в приглашении на нашу свадьбу отразились наши сионистские устремления: мы с гордостью сообщали, что брак наш состоится 20 сентября 1970 года, то есть в четвертую годовщину воссоединения Иерусалима. Через два года мы перебрались в Сакраменто, где я занял пост раввина в Конгрегации мозаичного закона. Мы с Джуди рассчитывали, что за два года моего служения сможем скопить достаточно денег на то, чтобы потом начать жизнь в Израиле. Не скопили, но «достаточно» – это сколько? Помимо прочего, мы не приняли в расчет, что нас могут задержать семейные и иные дела. При всех наших добрых намерениях и самодисциплине, нам не удалось оперативно сняться с места и уехать в Израиль. Запланированные два года растянулись на тринадцать прекрасных, очень продуктивных лет, проведенных в Сакраменто. Когда в 1983 году члены совета синагоги завели со мной речь о пожизненном договоре, мы с Джуди решили: пора в дорогу. Мысль остаться в Сакраменто до самой пенсии выглядела соблазнительно, но нам хотелось осуществить свою мечту, и мы поняли, что пора переходить от слов к делу. С великой радостью, к которой примешивался некоторый трепет, мы с Джуди, а с нами четверо наших детей, Йонит, Эйяль, Ронен и Ависар, совершили в июле 1985 года алию в Израиль. Теперь, через много лет, оглядываясь вспять, я понимаю, что переезд в Израиль стал правильным решением для нашей семьи, и хотя жизнь здесь порой и нелегка, мы не хотели бы жить ни в каком другом месте.

Каждое последующее событие – важное, судьбоносное (о них речь пойдет далее) – становилось кусочком мозаики, которая, складываясь, в итоге возродила мой интерес – некоторые называют его маниакальным – к деятельности на благо советских евреев. Все эти переживания так или иначе укрепили мою решимость найти способ поучаствовать в борьбе советских евреев, в их поисках свободы и возможности уехать из страны.

Слова Моисея, обращенные к фараону, властителю Египта, «Отпусти народ мой», стали кличем борьбы за права советских евреев; по созвучию с ними образовано и оригинальное заглавие этой книги.

Когда мы приехали в Израиль, было неясно, как мы будем кормить семью. Мы решили открыть свой бизнес – «Жилье в Израиле». Мы предлагали туристам, приезжавшим в нашу страну, недорогой ночлег, давая им координаты людей, у которых была свободная комната и которые хотели ее сдать. По счастью, я довольно скоро нашел работу в Еврейском университете – стал руководителем летних и специальных учебных программ, а бизнесом осталась руководить Джуди.

В феврале 1986 года я получил телеграмму от одной ирландской пары: они собирались приехать в Еврейский университет на летнюю программу, им нужно было снять жилье в Иерусалиме. Я просмотрел газету «Джерусалим пост» и подыскал квартиру на эти даты. Позвонил туда, ответила женщина, говорившая с сильным венгерским акцентом. Я сообщил ей, что моя семья тоже из Венгрии. В конце разговора она задала мне, на первый взгляд, странный вопрос: «Вы – из Гольдманов? Ваша семья из Венгрии? Вы из коэнов (членов клана жрецов)?» Я спросил, почему ей это интересно, хотя прекрасно знал ответ. Она ответила: отец когда-то сказал ей, что, если ей встретится Гольдман из Венгрии и при этом коэн, это ее родственник. Я ей ответил: отец велел мне задавать при случае тот же самый вопрос. Клара Фридер сорок лет проработала кассиром в банке «Мизрахи», на ее пути встречалось много Гольдманов, но ни один не оказался членом мишпохи.

Дальше нам нужно было разобраться, в каком мы с ней родстве. Оказалось – дедушки наши были братьями. Их семья жила в городе под названием Кошице в Словакии, рядом с венгерской границей и городом моих предков Бодрогкережтуром. Клара вспомнила, что перед войной у них гостила двоюродная сестра из Бодрогкережтура. Она приехала повидаться с братом, венгерским солдатом, служившим в тех краях. В доме у них она прожила два с лишним месяца, молодые женщины крепко подружились. Клара поинтересовалась, знал ли я эту родственницу – звали ее Адель.

Адель – моя тетка, она выжила в Освенциме, где погибла семья Клары. После войны Адель переехала в Лос-Анджелес, вырастила там прекрасных детей. Одна из двух ее дочерей, Джуди, совершила алию и теперь жила вместе с семьей в Тивоне, под Хайфой. Через несколько месяцев, когда Адель приехала в Израиль навестить дочь, двоюродные сестры встретились после полувековой разлуки.

Меня очень тронула эта история – обретение давно потерянной родственницы, почти чудесное воссоединение семьи, разлученной холокостом: напоминание о том, что в отдельной жизни каждого еврея случаются непредсказуемые повороты, взлеты и падения, но всем нам дан Богом дар помогать другим, определять и формировать будущее – и свое, и общее.

Вскоре после нашего приезда в Израиль мне представилась возможность посетить СССР. В марте 1988 года мой друг и коллега рабби доктор Шауль Файнберг пригласил меня присоединиться к выполнению секретного задания в Москве, Ленинграде и Минске для тайной на тот момент организации «Лишкат ха-кешер» (Бюро по связям), более известной как «Натив», – она действовала под эгидой канцелярии премьер-министра. Под видом американского университетского преподавателя и бизнесмена, совершающих туристическую поездку по СССР, мы должны были ввезти в страну запрещенные просветительские материалы для евреев, установить контакты с еврейскими активистами, прочитать перед небольшими аудиториями лекции о евреях и Израиле.