Лагерь Сифэн («Сигнальный огонь»), созданный в 1938 году и расформированный в 1946-м, был крупным концентрационным лагерем, который, согласно Мюльхану, и послужил главным образцом. При этом на его устройство повлияли не только тоталитарные державы: концлагеря в республиканском Китае посещали и американские спецслужбы, и Гоминьдан рассчитывал на сотрудничество с разведкой США. Устройство и практика Сифэна напоминали методы позднего лаогая и продолжали существовать и после того, как лагерь был распущен [Mühlhahn 2009a].
В результате этих встречных влияний, как заключает Мюльхан в своей главе, и возникли по меньшей мере три основных различия между лаогаем и ГУЛАГом. Во-первых, в Китае не было централизованного управления лагерями, подобного тому, которое в Советском Союзе осуществлял НКВД. Во-вторых, в китайских лагерях практике перевоспитания и идеологической перековки придавалось гораздо большее значение, чем в Советском Союзе. В-третьих, – и это напрямую связано с предыдущими пунктами – «отчаянная массовая мобилизация», хотя и находила «некоторые аналоги» в сталинизме и советской истории, присутствовала в качественно большей степени и представляла собой «децентрализованный метод принуждения и повсеместный волюнтаризм как среди жертв, так и среди палачей». И снова взгляд на ГУЛАГ в сопоставительном аспекте приводит нас к размышлениям о более широком характере сталинизма. Также возникают вопросы о десятилетиях формирования китайского коммунизма, учитывая, что китайско-советская межнациональная и сравнительная история остается, по языковым и историографическим причинам, почти неосвещенной.
Сонгмин Чо предлагает еще более оригинальный, поистине уникальный подход к лагерям Северной Кореи в сравнении с советским опытом. Система лагерей тюремного режима в Северной Корее сохранилась по сей день, и на данный момент она существует примерно вдвое дольше, чем ее советская предшественница. Хотя некоторые документы первых послевоенных лет в Северной Корее доступны ученым, большая часть информации об этом крайне засекреченном и изолированном режиме исходит из свидетельств тех, кто бежал из страны. Чо сопоставляет то, что известно о северокорейских лагерях, с историей советского ГУЛАГа. Хотя его подход вынужденно является одновременно синтетическим и компаративным, Чо приводит некоторые интересные описания того, как советская модель влияла на северокорейцев. Когда в 1945 году Москва создала коммунистическое правительство в Пхеньяне и направила туда консультативную группу, в ее состав входили сотрудники советской службы безопасности и уроженец Советского Союза, начальник службы безопасности Северной Кореи Пан Хак Се, сыгравший в последующие годы первостепенную роль в создании северокорейских лагерей. В конце концов Чо приходит к выводу, что экономическая роль северокорейских лагерей была гораздо скромнее, чем в условиях сталинской системы. Система северокорейских лагерей также, возможно, отклонилась от советской модели в результате семейных принципов идеологии чучхе.
Глава Джудит Пэллот о наследии ГУЛАГа в постсоветской пенитенциарной системе Российской Федерации может послужить достойным эпилогом ко всей книге, поскольку она дает нам инструменты для анализа преемственности в российский пенитенциарной практике, начавшейся в 1917 году и сохранившейся после 1991 года. Давний интерес автора к пространственному перемещению как форме наказания напрямую связан с главой Бира об институте сибирской ссылки, поскольку граница между ссылкой и тюремным заключением была размыта задолго до большевистской революции. Коллективизм, включая совместное проживание и самоорганизацию заключенных под надзором администрации как основу группового управления, можно возвести к принципу круговой поруки, который был важной чертой российского крепостничества. Российские режимы тюремного заключения были «жесткими» – понятие, которому Пэллот дает толкование и в абсолютном, и в сопоставительном смысле, – и до 1917-го, и после 1991 года. Но Пэллот ясно дает понять, что специфическое «географическое разделение труда», характерное для современной российской пенитенциарной системы и физической организации тюремно-лагерного пространства, коренится в 1930–50-х годах.
Если ГУЛАГ по своим масштабам, множественности функций и интеграции в сталинский не-ГУЛАГ во многих отношениях может рассматриваться как исключительное или необычное явление как в российской, так и в мировой истории, то как объяснить эти признаки исторической преемственности? Глава Пэллот, отличающаяся глубиной постановки теоретических вопросов, рассматривает положения теории модернизации, концепцию дисциплины Фуко и культурный переворот в пенологии. Склоняясь к тому, что именно последним объясняется строгость наказаний и другие моменты российско-советской преемственности, Пэллот полагает, что они не поддаются простому объяснению телеологией модернизации пенитенциарных систем либо усиления дисциплинарной власти. По ее мнению, их легче понять, если рассматривать наказание как производное культурных традиций, а пенитенциарные учреждения понимать как места совершения ритуалов. Тем не менее Пэллот избегает провозглашать «культуру» причиной из причин и спешит добавить, что экономические и политические факторы, а также технологии, безусловно, формируют пенитенциарные режимы.
Возможно, самым провоцирующим на размышления аспектом работы Пэллот является раздел о том, как поливалентные «коллективистские» практики переходили через границы между имперской, советской и постсоветской историей, о том, как они перекодировались и объяснялись по-разному при разных режимах с XIX по XXI век. Благодаря этому можно увидеть, как одни и те же уголовно-правовые практики получали разное оправдание и подавались в совершенно разных идеологических обертках. Мне бы хотелось добавить, что подобное перекодирование способно, с одной стороны, замаскировать преемственность, но с другой – воззвать к традиции и таким образом продолжить ее, что и произошло при недавнем консервативном повороте в путинской России. Таким образом, глава Пэллот важна для всех, кто сталкивается со сложными теоретическими вопросами преемственности и изменений, связанными с главными поворотными пунктами российской и советской истории. И это один из теоретических бонусов, возникших в результате попытки дать в этой книге сопоставительные характеристики ГУЛАГа в хронологическом, географическом и тематическом плане.
Библиография
Агранович 2003 – Агранович Л. Воркута. Воспоминания // Искусство кино. 2003. № 4. URL: http://old.kinoart.ru/archive/2003/04/n4-article28 (дата обращения: 13.10.2019).
Безбородов 2004–2005 – История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х – первая половина 1950-х годов. Собрание документов: В 7 т. М.: РОССПЭН, 2004–2005.
Бердинских 2001 – Бердинских В. А. История одного лагеря (Вятлаг). М.: Аграф, 2001.
Бердинских 2014 – Бердинских В. А. ГУЛАГ в Советском Союзе: идеология и экономика подневольного труда. URL: http://illhkomisc.ru/ wp-content/uploads/2014/11/berdinskih.pdf (дата обращения: 13.10.2019).
Бердинских, Меньковский 2017 – Бердинских В. А., Меньковский В. И. ГУЛАГ: идеология и экономика подневольного труда в XX веке. Сыктывкар: ИЯЛИ, 2017.
Браунинг, Сигельбаум 2011 – Браунинг К. Р., Сигельбаум Л. Х. Социальная инженерия. Сталинский план создания «нового человека» и нацистское «народное сообщество» // За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и нацизма / Ред. М. Гейер и Ш. Фицпатрик; пер. с англ. Г. И. Германенко. М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина», 2011.
Виола 2011 – Виола Л. Крестьянский ГУЛАГ: Мир сталинских спецпоселений / Пер. с англ. Е. Осокиной. М.: РОССПЭН, 2011.
Герлах, Верт 2011 – Герлах K., Верт Н. Государственное насилие – общество насилия // За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и нацизма / Ред. М. Гейер и Ш. Фицпатрик; пер. с англ. Л. Е. Сидикова. М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б. Н. Ельцина», 2011.
