В открытом письме в «Пролетарише фон»[41] Винер привел выдержки из ранее переданного в «Пролит» текста и в очередной раз признал, что долгое время не понимал как роль ВУСПа, так и явные мелкобуржуазные позиции «Боя» и свою роль в организации. Это, по его словам, привело к тому, что он не боролся с правой опасностью «Боя», а своей принадлежностью к «Бою» сам представлял опасность.

Заодно Винер повинился еще и в том, что как руководитель литературной секции института не уделял должного внимания еврейской советской пролетарской литературе, и заявил, что отказывается от своей повести «Ele Faleḳs unṭergang» («Гибель Эли Фалека»), которая «по ряду признаков» является мелкобуржуазной.

Повесть эта была написана им еще в бытность Берлине в 1923 году, а издана в Харькове в 1929 году[42] (ранее, в 1926 году, глава из нее была помещена в «Ди ройте велт»), причем Винер уже тогда сознавал, что это произведение, в котором отразились тревоги и переживания, испытанные им в юности (не случайно действие повести происходит на рубеже веков в Кракове, где в то время жил и сам автор), не подходит для публикации в СССР[43]. 1929-й, «год великого перелома», как справедливо заметил Михаил Крутиков, был последним, когда такое модернистское произведение могло безнаказанно увидеть свет в советской печати[44]. А в 1932 году на этот счет уже не могло быть никаких иллюзий, потому что это был не только период, когда страна мчалась на всех парах по пути индустриализации и коллективизации, но и когда пришел конец относительной свободе в литературе вообще и еврейской в частности и были установлены жесткие идеологические («пролетарские») нормы, пренебрежение которыми влекло за собой весьма суровые последствия. Для Винера это не могло не быть очевидно, и, отрекаясь от своего детища, прежде чем быть заклейменным за него, он, скорее всего, сыграл на опережение. В довершение автор письма настоятельно требовал от редакции «Пролита» объяснить причины умалчивания и сокрытия его самокритических пояснений[45].

В итоге для Винера все обошлось малой кровью, хотя из Киева он счел за благо перебраться в Москву, где смог продолжить свою академическую карьеру на еврейском отделении литературного факультета Московского государственного пединститута им. А. С. Бубнова (ЕВЛИТЛО МГПИ). С 1935 года он заведовал здесь кафедрой еврейского языка и литературы[46].

(Правда, жизнь этого нового очага еврейского образования, учрежденного в 1930 году по инициативе самого Бубнова, тогда наркома просвещения РСФСР, на базе расформированного 2-го МГУ, где ранее, с 1926 года, существовало ЕВЛИТЛО, и заменившего собой Киев как главный центр еврейской учености[47], оказалась недолгой: в августе 1938 года новый нарком, пришедший на место отставленного и расстрелянного «врага народа» Бубнова, подписал приказ о ликвидации ЕВЛИТЛО («в связи со значительным сокращением числа еврейских школ и обучением учащихся на русском языке»[48]), что означало, соответственно, и ликвидацию кафедры.)

Далее, с началом войны, Винер записался в одну из «писательских» рот Краснопресненской дивизии народного ополчения и через несколько месяцев сложил голову на фронте, под Вязьмой.

А вот Фельдману глубокое раскаяние не помогло; открытое признание в троцкизме, похоже, сыграло роковую роль в его судьбе. Детали, впрочем, не ведомы – известно только, что в начале 1930-х годов он тоже уехал в Москву, где, по некоторым данным, вернулся к издательской деятельности[49] и сгинул там во время начавшейся кампании по искоренению троцкистов[50].

Однако массовых репрессий против членов «Боя», как и в целом еврейских писателей Украины, до второй половины 40-х годов не было. Собственно, кроме Фельдмана из участников этой организации пострадал только Лурье, которого арестовали и судили по обвинению в принадлежности к мифическому «Украинскому бундовскому центру». Но ему повезло: процесс по этому делу – последнему массовому делу эпохи Большого террора на Украине – пришелся на «Бериевскую оттепель», то есть период относительной либерализации, которую связывают с заменой Н. И. Ежова на посту главы НКВД Л. П. Берией, и он был оправдан (и освобожден из-под стражи) в ходе судебного заседания Военной коллегии Верховного суда СССР[51].

В то же время деятельность «Боя» и входивших в него писателей не оставалась без внимания со стороны надзирающих органов. Наиболее ранний документ, который об этом свидетельствует, относится к 1935 году. Это показания украинского писателя Григория Эпика (1901–1937).

Эпик, исключенный из партии и арестованный 5 декабря 1934 года, вскоре после убийства Кирова, оказался духовно надломлен обрушившимися на него бедами и, в отличие от его арестованных вместе с ним товарищей по ВАПЛИТЕ, не сопротивляясь, подписал то, что от него требовали, – признание в принадлежности к мифической националистической и террористической организации, готовившей покушения на руководителей партии и правительства Украины.

А потом было его письмо на имя главы НКВД УССР В. А. Балицкого, в котором он не только раскаялся в злонамеренных планах, но и призвал расстрелять всех «террористов» (то есть себя и недавних соратников) как «бешеных псов»; приговор – десять лет тюремного заключения на Соловках, и рукопись благонамеренных «Соловецких рассказов», которую, с уверенностью, что она принесет «очень много пользы», он отправил в Москву печально известному своим деяниями, в том числе на Соловках, Н. И. Ежову; внезапное пробуждение и новый приговор всем 17 подельникам, на этот раз расстрельный, в октябре 1937 года, приведенный в исполнение в печально известном карельском урочище Сандармох[52].

Конечно, зная все это, трудно всецело доверять тому, в чем «признался» Эпик, пожелав «дополнить» данные им ранее показания «сведениями о связях между нами и еврейскими националистическими поэтами и писателями и о нашей совместной контрреволюционной] работе против партии и Соввласти»[53]. Не вызывает сомнения, что делал он это не по собственной инициативе. Идея объединить в одну преступную группу украинских и еврейских националистов всегда соблазняла чекистов[54]. На ту же тему они истребовали письменные показания и у арестованного украинского писателя Ивана Кириленко (1902–1938)[55], но ответственный секретарь и парторг Союза советских писателей Украины, автор производственных плакатно-идеологических повестей и романов в этом смысле ничего особенно интересного не сообщил[56], кроме того, что «враги советской власти объединялись, игнорируя национальную принадлежность»[57]. О «Бое» и ВАПЛИТЕ, в отличие от находившегося в самой гуще Эпика, он знал и написал мало. Но если даже последний подыгрывал следователям, это не означает, что все сообщенные им факты не имели места; другое дело, как их трактует узник: