Теперь, на пути к Антиохии, крупному городу, в котором проживало почти шестьсот тысяч жителей, где были и театры, и арены для гладиаторских боев, и Большой Цирк для скачек, Коммодом овладело желание пополнить собой ряды болельщиков. Антиохия славилась отчаянными возничими, хорошими лошадьми, умело организованными состязаниями, все это молодой цезарь жаждал увидеть своими глазами. По правде сказать, никто не знал о причине его нового пристрастия, после танцев и лепки. Клеандр и Саотер думали, что в нем открылась азартная сторона, которая до того пряталась в глубине души и контролировалась суровой Фаустиной. Некоторые, и в том числе его отец, считали, что увлечение конскими бегами возникло от лени и безделья и стоит только Коммоду окунуться в государственные заботы, как он забудет о всякой чепухе.
Глупцы! Все они были глупцами, не понимающими Коммода!
Он ходил на скачки, на гладиаторские бои, на спектакли только за одним: каждый раз в его голове разыгрывались сцены, возникали красочные фантазии, где главным героем был только он, Коммод, и никто другой. Он оказывался тем ловким авригой8 на колеснице, который обгонял всех соперников и первым приближался к финишу, под радостные крики толпы надевал на голову почетный венок. Он выступал умелым гладиатором без жалости, разящим врагов и опрокидывающим их на песок арены, с упоением слышащим рукоплескания публики. Наконец, он являлся самым главным героем пьесы, к которому приковано все внимание и на котором держится все действие. Он был тем актером, о котором говорили на углах города.
Да, ему хотелось внимания – вот, что на самом деле руководило им, а они говорили об азарте, они говорили о лени. В сущности, его увлекательные фантазии вырастали из детства и были обязаны одиночеству, в котором его оставили Марк и Фаустина, занятые государственным и личными заботами.
Во время обсуждения предстоящих конских скачек в Антиохии, Клеандр умело подогревал интерес Коммода.
«Я узнаю на кого авригу поставить, – говорил он, хитро щуря глаза. – Я меня большие связи в Сирии, которая неподалеку от моей родины Фригии. Ты выиграешь, цезарь!»
Однако Коммоду в последнее время хотелось не просто наблюдать за скачками, это чувствовал Саотер.
«Я хотел бы видеть тебя победителем!» – сообщил он молодому господину, услышав предложение Клеандра. Так он пытался противопоставить свое влияние, влиянию вновь испеченного наставника.
«Цезарю рано участвовать в скачках. Он может получить увечье», – злобно парировал Клеандр, сузив черные как уголь глаза.
Слушая их Коммод признавал правоту Клеандра, очевидную и расчетливую, приземленную. Да, он наследник, ему надо беречь себя ради империи, особенно из-за частых болезней отца. И все же сердцем он был с Саотером. Тот знал тайные желания молодого цезаря, умел угадывать их. Саотер повсюду сопровождал его как тень, глядя восторженными и влюбленными глазами, и эта любовь не утомляла Коммода. Наоборот, она возвышала его в своих собственных глазах, потому что отличалась от любви родителей, ибо те любили его по обязанности, а Саотер по зову души.
Итак, оба они: и Клеандр, и Саотер, соревновались друг с другом, каждый желая опередить соперника и только размер тени показывал, кто и в какое мгновение побеждает – тот, у кого она была длиннее, находился от цезаря дальше.
«Я все устрою», – предлагал Клеандр Коммоду, насмешливо поглядывая на Саотера.
«Я тебя поддержу!» – говорил Саотер своему молодому цезарю, прикладывая руку к груди в знак клятвы.
Так или иначе, а Марк со свитой приближался к Антиохии. Он объехал стороной город Кирр, откуда родом был Авидий Кассий и его отец Гелиодор, бывший некогда советником императора Адриана. Еще немного и должны показаться стены самого большого города Азии, шумного, многоречивого, богатого. Ошибка его жителей состояла в горячей и безусловной поддержке узурпатора власти Кассия. Конечно, Авидий почти девять лет прожил в городе, укрепляя Антиохию, толково управляя всем востоком отсюда. Однако, как считал Марк Аврелий, это не повод для предательства.
Верность и измена – ему припомнился воображаемый разговор с Рустиком – следствия одного порядка, зависящие от наличия или отсутствия добродетели. Человека без добродетели можно простить если он утратил ее по случайности или не приобрел в юности. Но если человек сознательно устраняет добродетель из своей жизни, как это сделали антиохийцы, то он не заслуживают снисхождения. Поэтому, когда Коммод, подстрекаемый слугами, явился к отцу с просьбой разрешить ему присутствовать на конских бегах в Антиохии, то услышал от того уклончивый ответ.
Марку не хотелось огорчать сына отказом по таким, как он считал, пустякам, ведь впереди могли возникнуть более серьезные вопросы, где поддержка Коммода будет необходима. Например, в вопросах войны и мира на севере. Кто знает, угомонятся ли варвары после заключенного с ними договора?
«Найти общий язык с дикарями непросто, – думает Марк. – Мир вообще непрочен, ибо сила оружия принуждает к нему, а сила денег удерживает от его нарушения. К тому же дикарям недоступно знание истины, потому что оно дается долгими годами обучения и взросления. И то, и другое у наших северных соседей напрочь отсутствует. Их обучают в лесу медведи да волки, их ум остается чистым и незамутненным, по-настоящему детским. А с детьми невозможно договориться. Поэтому и мир с такими долго не продержится».
Тут он вспомнил о Коммоде, который тоже не хотел взрослеть. Это странное сходство сына с варварами вызвало у него печальную усмешку, которую в его повозке никто из окружения не увидел – не все нужно им лицезреть, особенно минутную слабость императора.
И он размышляет дальше о том, что Коммоду все же придется рано или поздно повзрослеть и пусть это будет рано. Он должен продолжить его дело. Сейчас сын не понимает этого, однако поймет после, ибо на него ляжет выполнение планов отца – дойти до северного моря и устранить угрозу оттуда. А его детям уже будет по силам остановить вторжение восточных народов еще более жадных, свирепых и еще более голодных, чем германцы.
План этот хорош, он выполним, если быть последовательным и стойким. И Марк надеется, что его чаяния, бессонные ночи, смертельный риск на поле брани под звон мечей и посвист стрел, не пропадут даром.
«Мы живем ради империи, в интересах тысячелетнего Рима, созданного предками, мы не можем их подвести». В памяти встает лицо прадеда Регина, строгого, неулыбчивого человека, вместе с тем, глубоко любящего своего правнука Марка. Ему вспоминаются горячие, полыхающие глаза императора Адриана, которого сжигает огонь изнутри. Этот огонь очистительный, возникающий, когда приносят жертвы богам и, может быть, божественная сущность Адриана проявлялась уже тогда, при его жизни. Только многие этого не понимали, возможно, и сам он.
Трезвый и правильный Антонин, приемный отец Марка был третьим человеком, лицо которого он увидел. Антонин выглядел благонамеренным, скучным, без видимых изъянов, но за его приземленностью таилась великая правда земли, безраздельно покорявшая своей простотой и убедительностью. Растить пшеницу и фруктовые сады, ухаживать за виноградом, пасти скот – эти деревенские заботы были близки Антонину, заботы, которые щедро предоставляла земля. Прикасаясь к ней, покойный император восстанавливал силы, как сын богини земли Геи Антей, сражавшийся с Гераклом.
Да, он, Марк, не может их подвести, как не должен все испортить его сын, как должны будут справиться его внуки Коммода, а затем и их дети. Пусть эта цепь не прервется, протянется сквозь века, как длится сквозь века история Рима.
«Мертвецы! Опять мертвецы! – думает он о Регине, Адриане и Антонине. – Им кажется, что с высоты прошедшего времени они могут меня судить, поучать, внушать как управлять государством, как воспитывать сына. Однако время всегда одинаково, коль будущее и прошлое нам неподвластно. Я вижу свои ошибки, но вижу и их недостатки. Я вижу свои достижения, а также и их. При всех различиях мы одинаковы, потому что всегда сможем оправдаться за сделанное не только перед богами, но и перед людьми».
