«Ничего, потом повторят для меня, – думает Марк, – или Помпеян перескажет. В его характере скрыто детское любопытство к приключениям. А я? Не становлюсь ли слишком старым для них?»
Он спрашивает себя, однако решает не пускаться во внутренний спор, который ни к чему не приведет. Его душевное состояние, сейчас, после смерти Фаустины, кажется смятенным, неустойчивым. Только твердость и мужество стоика, закаленность сердца многочисленными потерями поможет выдержать и это испытание.
Он отодвинулся вглубь повозки, задернул легкую шторку из мягкой ткани, создающей внутри спасительную тень от солнца. Взгляд его упал на рукопись Цицерона, когда же он поднял глаза, то обнаружил сидящим напротив Юния Рустика, Тот совсем не походил на покойника, которого сожгли и чьи кости обмыли в вине. Лицо его казалось живым, чуть розовым, борода блестела, словно была умащена благоухающими маслами и хорошо расчесана умелым брадобреем. Так он выглядел, когда Марк только назначил его префектом Рима.
«Это ты, друг?» – вздрогнув от неожиданности, спрашивает он.
«Конечно я, – отвечает Рустик хорошо узнаваемым, низким голосом. – А кого ты ожидал увидеть? Надеюсь, не Цицерона?»
Юний Рустик шутит, глаза его смеются. Ах, старый друг, Марк уже начал забывать его шутки.
«Нет, я хотел говорить именно с тобой, – отвечает Марк. – Видишь, что я читаю?»
«Тускуланские беседы. Полезное чтение, когда тебя окружают мертвецы».
«Пожалуй ты прав, но в беседах о душе не имеет значения с кем разговаривать: с живыми или мертвыми, ведь душа становится бессмертной и ее уносит солнечный ветер в огненную первостихию».
«Ты говоришь, как Цицерон, а не основатель стои Зенон. Ибо, что утверждают стоики? Они поясняют, что душа долговечна, но не бессмертна».
«Значит я неправильный стоик», – теперь уже шутит Марк, чувствуя, что этот разговор отвлекает его, заставляет забывать о горестях сегодняшнего дня.
«Нашу с тобой беседу на дороге, неподалеку от Таврийских гор вполне можно назвать Таврийскими, а не Тускуланскими беседами», – продолжает Юний Рустик и будто живой человек, трогает полог повозки, отодвигает его, впуская вечерний воздух внутрь вместе со светом факелов, которые несут слуги. Марк и не заметил, что уже стемнело. А ведь совсем недавно он видел Помпеяна с Квинтилиями, сидящими на конях, освещенными яркими лучами солнца, теперь же стало почти темно. Время пролетело незаметно, как будто Рустик, ускорил его своим явлением, превратил часы в минуты.
Время нам неподвластно, думает Марк, но оно неподвластно и покойникам. «Я вижу Юния таким каким он сохранился в моей голове, моя память воскресила его. Или он разговаривает со мной на самом деле?»
Марк поднимает глаза, но видит, что в повозке он сидит один, без Рустика. Он протягивает руку к чаше с териаком, в которой вместе с травами и настойками намешан маковый сок. Это сок успокаивает, дает возможность погрузиться в грезы, когда донимает надоедливая боль в желудке. Умелый и энергичный лекарь Гален3 долго приискивал для него подходящую порцию пока не подобрал ту, которая позволяла не спать во время военных советов, когда император должен бодрствовать.
Слуги поставили внутри масляный светильник, его пламя колеблется, растекаясь бликами по пологу во время движения. В желудке опять возникает сосущая боль и Марк вновь отпивает из чаши териак. Немного, всего один глоток. Скоро будет Тарс, где императора ожидает ночлег, но перед этим встретят жители с городским советом. Опять его ждет неуместная пышность и парадное шествие, льстивые славословия, угодливые физиономии. Этого избежать не удастся – таков установленный ритуал, который требуется неукоснительно соблюдать и каждый городской совет его с удовольствием исполняет.
Где же были все эти люди, когда несколько месяцев назад Авидий Кассий поднял мятеж? Наверное, также угодливо улыбались и славословили смутьяна. Восток в этом отношении всегда подавал пример Западу.
Он смотрит впереди себя и вдруг вновь видит Рустика, но теперь Марк готов к продолжению разговора.
«Таврийские беседы – это ты хорошо придумал, старый друг! – замечает он, чуть при-крыв глаза, чтобы Рустик, ставший бесполым духом, не узрел в них разочарование философа в людях, не узрел полыхавшее в глубине его взгляда зарево недавнего мятежа. – Мне приятно с тобой проводить время, потому что ты жил, как подлинный философ. В тебе я чувствую собрата».
«Платон4 говорил, вся жизнь философа есть подготовка к смерти. Этим я и занимался, старался отдалять душу от тела. А теперь посмотри на меня!»
Рустик протянул руку к Марку, словно хотел коснуться его голого плеча – в жаркое время Марк ехал, обернувшись лишь в одну тогу, без туники. Так делали старые сенаторы патрицианских родов. Рука Юния дотянулась до него, но не коснулась. Только легкое дуновенье ветра ощутил Марк, как будто ветер чуть-чуть погладил листья.
«Я тебя чувствую, – замечает он удивленно, ибо все знали, что покойников можно видеть в пространстве, но не ощущать. – Я тебя чувствую!»
Он повторяет эти слова, будто желая продолжить давний спор с Рустиком. Возможно, это был спор о том, разлагаются ли души на атомы, после того как покинут тело. Так утверждал Демокрит и его ученики. Теперь жизнь убедительно доказала правоту Марка – души не разлагаются, они цельны и неразделимы и сидящий напротив Юний зримое свидетельство этому.
Хотя, если вспомнить подробности того разговора, то окажется, что Рустик вовсе и не был последователем Демокрита. Он как обычно поддевал Марка, хотел раззадорить его, услышать веские аргументы в пользу стоического видения посмертной трансформации души. Хотя, о чем они говорили? «Я знаю, что ничего не знаю» – золотыми буквами начертаны слова Сократа над дверьми любого философского храма. Стоики тоже не исключение. Их взгляды на посмертное существование души менялись не раз.
«Думаю, что душа Фаустины сейчас стремится к первостихии, к огню, в котором пребудет до новой вспышки, когда огонь обновит наш мир», – говорит он Юнию, решив, что появление друга именно здесь, именно сейчас, когда они еще очень далеко отъехали от гор Тавра, было не случайным. Оно бесспорно вызвано внезапной кончиной жены, поэтому и разговор вести следует о ней.
«Ах, Фаустина! – отвечает Рустик, усмехаясь в бороду. – Мне ее, правда, жаль. И все же боги не зря ее забрали…»
«Тебе что-то известно?..»
Юний не отвечает, он рассеянно берет еще не запечатанные дощечки, на которых Марк перед этим писал Сенату о Фаустине. Марк поначалу хотел поправить текст, а затем передумал, решил ничего не менять. Требовалось лишь поставить на воск личную печать.
«Ты просишь Сенат обожествить ее, – Рустик не спрашивает, а просто перечисляет милости императора, которыми тот хочет осыпать покойную жену. – Ты хочешь основать новый город, назвав Галали Фаустинополем. Что же разумно! Фаустина, хотя и не являлась образцовой женой, все же заслужила хорошую память. Вот только…»
«Хочешь сказать о ее предательстве? – Марк не глядит на Юния, ему тяжко произносить то, что он хочет сказать. – Я все знаю. Мой легат Марций Вер думал, что сжег переписку Кассия до последнего папируса, до последней деревянной доски, сжег даже стилус, которым Авидий писал мятежные слова. Но кое-что осталось, мой друг, кое-что осталось!»
«Расскажешь мне?»
«Для духа, витающего над землей, ты слишком любопытен. Тебе и так должно быть все известно».
Рустик ласково улыбается в бороду, вновь тянется к нему, касается плеча, и Марк снова ощущает дуновение ветерка. Странно, когда Рустик был жив он не позволял себе таких проявлений дружбы, но теперь… Наверное, ему давно все известно, однако он хочет, чтобы Марк выговорился до конца, выплеснул из себя накопившуюся горечь и обиду из-за предательства близких. В этой повозке такое возможно. Здесь не надо прикрываться стоическим плащом, обучая терпению и послушанию других, тут можно обнажить свое сердце.
«Главное, что я был ей верен, даже если она и предавала меня», – замечает Марк рассеянно, хотя в тоне его голоса не хватает убедительности,
