«Ты не знаешь, как я ценю тебя, мой друг!» – говорил ему Марк, на что Арабиан только пожимал плечами.
«Ценность каждого человека не измеряется дружескими проявлениями, – отвечал он, – их выказывают и животные. Посмотри на мула, который трется головой о бок хозяина, или на пса, лижущего его ноги. Однако у животных нет души, а у нас она есть. Наши души находят себе подобных, и мы поддерживаем друг друга на изломах жизни, тем самым становясь сильнее».
Марк соглашался с ним. Именно ясность в мыслях и поступках, схожесть взглядов на мир делала их похожими, нужными друг другу. Чтобы закрепить духовное родство Марк выдал за сына Арабиана тоже зовущегося Клавдием Севером, свою дочь Галерию, после чего символическая связь превратилась в кровную. С Клавдием Севером, как и с его отцом Арабианом, Марка связывала дружба. Он дружил с обоими – с отцом и сыном.
Все они, умные и глупые, философы и воины, родственники и внутренне чуждые ему люди, кем бы они ни были, составляли опору государства, гарантировали прочное будущее династии Антонинов, а потому не случайно стояли вокруг него, находились здесь, несомненно, по воле богов.
Когда Гермоген окончил Марк прослезился, приказал одарить его щедрыми подарками – на людей умеющих думать и говорить он никогда не жалел денег. Он подошел, приобнял юного софиста, потрепал по шелковым кудрям.
«Я бы хотел говорить также, когда был в твоем возрасте, – заметил, он, – но едва ли могу сравниться с тобой даже сейчас».
«Ты тоже кое-что умеешь, цезарь», – проявил юноша чувство юмора, вызвав одобрительный смех.
Слуги молодого цезаря Клеандр и Саотер появились в его жизни незадолго до смерти Фаустины. Мать их не жаловала, но допустила слабость, потворствуя сыну, который надеялся приобрести надежных друзей среди сверстников. Правда, Клеандр оказался ненамного старше. Он был рабом, которого завезли в Рим из Фригии и продали на торгах. Неизвестно какой путь привел его на Палатин, но угодливость раба понравились наследнику Коммоду и вскоре Клеандр занял важное место вблизи него, именовавшееся нутритор7. Официально он стал зваться не иначе как Марк Аврелий Клеандр.
С Саотером, которого назначили комнатным слугой, было не все так просто. Как-то раз, когда Коммод гулял по Риму, он по своей привычке забрел в гимнасий. Там могучие атлеты поднимали тяжести, метали копья, бегали и прыгали. С Коммодом шли несколько слуг, вооруженных дубинками на всякий случай. Они выполняли роль охранников и были крепкими, надежными, но уж очень неповоротливыми и когда Коммод вдруг закричал: «Я хочу бегать. Кто побежит со мной?», они в недоумении остановились.
Юноша не стал их ждать, рванул вперед, стремглав понесся по полю, на котором занимались спортом ученики гимнасия. Ветер развивал его тунику, он сильно махал руками, заставляя ходить ходуном лопатки на спине, быстро мелькали его ноги. Ему было удобно бежать в небольших сапожках, специально сшитых у сапожника Евгена, работавшего неподалеку от улицы Кожевников. Какое-то время он был один пока не почувствовал, что кто-то его нагоняет. Топот за спиной приближался, вскоре он услышал дыхание бегущего, а затем тот поравнялся с Коммодом. Это был юноша примерно его возраста или чуть-чуть моложе.
Какое-то время они бежали вровень, а потом, уставший Коммод остановился.
– Ты хорошо бегаешь, – сказал он шумно дыша. – Где научился?
– На улицах Рима, – ответил Саотер, всматриваясь в лицо Коммода. И вдруг он улыбнулся робкой улыбкой мальчишки, которого часто обижали. – Я тебя видел в школе танцев Никифора. Ты наступил мне на ногу.
– Это было давно, – ответил Коммод, что-то припоминая.
– Ты говорил, что тебе понравилось со мной танцевать, сказал, что придешь снова, но не пришел…
– Это было давно, – повторил Коммод.
Саотер, как и несколько лет назад носил длинные волосы, делавшие его лицо по девичьи миловидным, нежная смуглость щек указывала в нем на уроженца Азии.
– Ты откуда? – спросил Коммод. – Где родился?
– Я из Вифинии, из города Никомедия.
– Ты мне нравишься! Хочешь служить мне? Ты ведь знаешь, кто я?
– Конечно, господин! – Саотер поклонился. – Мои родители вольноотпущенники, они отдали меня в дворцовый Педагогий. Я всех знаю на Палатине.
Так Саотер попал к Коммоду. Вскоре он стал, наряду с Клеандром, одним из самых близких для него людей, отодвинув в сторону учителей и наставников, приставленных матерью и, в первую очередь, Пизолоса. В отличие от Клеандра, который, несмотря на внешнюю угодливость был сам себе на уме, Саотер смотрел на Коммода влюбленными глазами. Наверное, не одному Саотеру нравился Коммод, его лицо, его фигура; многие из девушек и матрон засматривались на него, когда он появлялся рядом с отцом во время торжественных церемоний.
Юноша со светлыми вьющимися волосами, с легким золотистым пушком на щеках и подбородке, Коммод отдаленно походил на покойного дядю Луция Вера, которому молва давно приписывала любовную связь с его матерью Фаустиной. Подозрения на то, что он, Коммод, является сыном Вера, не раз овладевали докучливыми умами. И все же Марк Антонин никогда не позволял усомниться в своем отцовстве. Кроме золотистого отблеска Коммод походил на Луция и в другом. Он, так же, как и Луций, ласково смотрел на окружающих и если Веру пришлось тренировать у себя эту ласковость взгляда, то молодому Коммоду она давалась без труда, ведь он еще не был испорчен жизнью. Так, будучи золотым мальчиком, он нравился всем: и родственникам, и друзьям отца, и легионерам, и простым жителям Рима. Он легко покорял всех своим обаянием, с удовольствием слыша, как за спиной его называли «Золотой цезарь».
И все же от отца приходилось многое скрывать, потому что Коммод отвык от него, проживая во дворце в Риме, пока Марк воевал на холодном севере с варварами. Да и когда они жили вместе Марк не одобрял его легковесных увлечений вроде танцев или лепки глиняных фигурок, кувшинов. Эти занятия, конечно, не подходили для будущего властителя, казались чересчур детскими, несерьезными. Другое дело философия, которой Марк начал увлекаться после риторики, будучи немногим старше сына. Философия означает любовь к мудрости, а кто как не правитель империи должен быть мудрым.
Отцу казалось, что его сын застрял в детстве и не хочет становиться на ноги, учиться самостоятельности. Чтобы его вразумить, он рано, в четырнадцать лет, надел на него тогу взрослого гражданина, он заставил Коммода исполнять некие государственные обязанности, пусть и необременительные, вроде раздачи денег горожанам от имени императора. Отец показал его войскам, когда они с матерью приехали к нему в Сирмий и легионеры, старые, испытанные в боях вояки, пришли в восторг, увидев золотого мальчика. Может они представили его своим талисманом, полубогом, ведущим к победам как будто он был спутником золотых орлов легионов – этих символов римских триумфов. Не тогда ли и мать его, Фаустина, на волне успеха Коммода получила почетное прозвание «Мать лагерей».
Как ни смотри, а в этом заключался глубокий смысл для всего государства, для армии, ибо император-воин, имеющий жену – покровительницу военных лагерей, и золотого сына, чей портрет хочется водрузить на штандарты рядом с золотыми орлами, – никогда не потерпит поражение, ни от внешних врагов, ни от внутренних. Вот только никак не желающий взрослеть Коммод вызывал у Марка недоумение.
Потому Коммод и был скрытен. Он был мальчиком, любящим своих родителей несмотря на то, что они часто оставляли его одного, без внимания и любви и таких нужных в его возрасте советов. Он не хотел их подводить. Свои интересы он не то, чтобы скрывал от отца, он о них не распространялся и потому слухи о его увлечениях доходили до Марка стороной. Одной из таких привязанностей оказались лошадиные скачки, к которым Коммод пристрастился в Риме.
«Хорошо, пусть будет так, – решил про себя Марк, – в конце концов, скачками увлекались многие императоры. Последним, кого я знал был Адриан. А он был не из худших».