Так вот, я оставалась в постели и слушала, как мой неведомый сосед кругами мечется по дому. И как меня угораздило сбежать от одного злобного субъекта туда, где меня поджидал не менее злобный другой? Неужели таково ниспосланное мне наказание, размышляла я, наблюдая, как постепенно бледнеет узкая полоска окна, возвещая о наступлении рассвета. Неужели я приговорена вечно тащить этот камень на шее?

Постепенно откуда-то с ближних холмов стали доноситься блеяние овец и прощальные уханья совы. Затем, точно добрая сиделка у моей постели уняла мои страхи, я отдалась на волю мыслей о мирных утренних сценках: вот с каминной решетки сгребают побелевшую золу; в кастрюльке на огне греется молоко; голова склоняется к обтрепанному молитвеннику. То были сценки из благородного мира, доброго и обыденного для меня, который, как мне верилось, я когда-нибудь снова обрету. И когда утро вступило в свои права, я наконец уплыла в беспокойную дрему. К тому времени, когда проснувшийся Стэнли зашевелился и обвил ручонками мою шею, зловещие шаги за дверью уже стихли.

Я молилась про себя, чтобы в доме нашлась какая-нибудь еда, потому что выглядела более чем нелепо в ночной сорочке с чужого плеча; Стэнли же в своей совсем утопал, рукава были безмерно длинны ему, и, пока мы пересекали лестничную площадку, он в попытках выпростать из рукавов свои маленькие ручки то и дело производил ими нечто вроде месмерических пассов. Голова у меня гудела от недосыпа, однако в свете дня дом едва ли выглядел прибежищем потусторонних сил, зловещими готическими развалинами; скорее, он был запущенным и обтрепанным, а худшие его изъяны легко бы устранились несколькими рулонами веселеньких обоев. Спускаясь по лестнице, я бросила взгляд на черный гнутый стульчик в холле, куда накануне повесила свою накидку. Плитки пола под его ножками темнели грязными лужицами стекшей с нее дождевой воды, а вот самой накидки на стуле не было.

Я схватила Стэнли за руку, прикинувшись, что хочу поддержать его, чтобы не оступился.

– А здесь кто-то побывал, – сказала я, стараясь, чтобы голос излучал спокойствие и беспечность, хотя сердце бешено колотилось в груди, а в ушах стучала кровь.

У подножия лестницы я украдкой бросила взгляд в гостиную и снова увидела на плитках пола темные пятна высохших лужиц там, где побросала свою одежду: она тоже исчезла. Престранное чувство пронзило меня, все тело бросило в жар и тут же в леденящий холод, я одновременно вспотела и задрожала. Кто-то побывал в доме и без моего ведома ходил по этим комнатам. Чья-то неведомая рука выжала мои промокшие чулки; чужак вывернул наизнанку фланелевые панталоны, совсем недавно прилегавшие к моей голой коже! Эти жалкие пожитки, напоминание о самой жуткой ночи в моей жизни, – вот все, что у меня осталось! И их трогали чужие руки, перекладывали, обыскивали, выворачивали!

Я не могла вздохнуть и была уже на грани обморока, когда открылась задняя дверь и вошла женщина средних лет с ведром в руках. На ее круглом лице застыло выражение усталого недовольства, и я сразу поняла, кто прибрал оставленные мною вещи. Выражение ее лица ничуть не изменилось, когда она увидела меня, хотя моего мальчика разглядывала с удивлением.

– Доброе утро, – поздоровалась я. И, взяв Стэнли за плечи, выдвинула его перед собой, но вопреки моему маневру она, боюсь, успела заметить, как бесформенно обвисло под сорочкой мое тело. Она не поздоровалась в ответ, а только поставила на пол ведро и уставилась на меня, как будто ждала каких-то слов.

В конце концов она проворчала:

– Так это вы развели здесь свинарник?

– Я миссис Лайль, – заговорила я уверенно, старательно удерживая на лице широкую улыбку. – А это мой сын Стэнли.

Она метнула в моего мальчика острый, понимающий взгляд и слегка кивнула.

– Вы были наверху? – спросила я.

– А то как же, и уж насмотрелась, чего вы там натворили.

Я крепче сжала плечи сына.

– Такого больше не повторится, – сказала я.

Лайль рассказывал мне, что, когда в возрасте Стэнли нечаянно мочился в постель, его наказывали поркой и издевательствами. И я еще тогда подумала, что есть другие способы держать ребенка в повиновении, нежели прилюдно срамить его, – при условии что к нему вообще следует проявлять подобную жесткость.

– Ну и ладушки, – сказала она. – Я миссис Фаррер, приборкой тут занимаюсь. Надолго вас не обеспокою.

– Как же это? – промямлила я. – Здесь что, не будет экономки, горничной и гувернантки?

Миссис Фаррер, казалось, сейчас рассмеется мне в лицо.

– И на всех них одна эта комнатушка?

Я так опешила, что лишилась дара речи. Никогда в жизни я не опускалась до обязанностей домработницы! То было занятие для жен мелких клерков, женщин низкого достатка, довольствующихся взятой напрокат меблировкой, но не лишенных кое-каких претензий. О чем только думал мой отец? Прежде чем я опомнилась, слезы подступили к моим глазам, и так обильно, что застили мне зрение. Еще чуть-чуть – и я зарыдала бы в три ручья, а пока силилась взять себя в руки, предательская краснота уже проступала на моей шее, и я не могла скрыть ее, как и унять дергающуюся жилку на щеке.

– Мистер Стэнли передал вам сухую одежду, – помолчав, сказала миссис Фаррер уже мягче. – Здесь еще молоко с хлебом для мальчика, а чаю пейте сколько душе угодно. Это он так сказал.

Я молча кивнула, и слезы потоками хлынули из моих глаз. Одна капнула мне на руку возле самого уха Стэнли, но он даже не заметил.

– Да не стойте, – сказала миссис Фаррер. – У меня дел полон рот. А вы ступайте и покормите мальчонку.

Кухней служила каморка в задней части дома, обставленная так же незатейливо и просто, как и другие комнаты, и все же она чем-то неуловимо отличалась от них. Если лестничная клетка отталкивала своей мрачностью, то кухонька вся излучала гостеприимство и сейчас же вызвала у меня прилив такого же умиротворения, какое снизошло на меня под утро. Должно быть, здесь обитал заботливый друг, кому все эти кастрюльки, баночки и книжки служили горячо любимыми компаньонами, кто за этим широким выщербленным столом предложил бы вам горячее питье и добрый совет в придачу. Пока Стэнли ел размоченный в молоке хлеб, я сидела подле него в молчании, уткнувшись остановившимся взглядом в свою чашку чая, и старалась припомнить, что знаю о Твейтах. Они приходились родней моей бабушке, размышляла я, и в памяти всплыло мимолетное воспоминание о чем-то с ними связанном, не то чтобы несколько неприличном, а, скорее, постыдном, как будто они в чем-то повели себя не совсем так, как того требовало их положение. Но воспоминание тут же ускользнуло от меня. Тогда я встала и отправилась на поиски миссис Фаррер.

Я нашла ее на заднем дворе, склонившуюся над испорченным матрасом. Засучив до локтей рукава, она колотила по нему, вытряхивая конский волос. От ее энергичных усилий задний двор заволокло клубами пыли, застилавшими вид на ближний холм. Так что я не смогла разглядеть ни окружающего пейзажа, ни лошадей на выгоне, ни неба, как будто она стояла на фоне пустого театрального задника.

– При мне был багаж, – обратилась я к ней. – Что с ним?

– Так он в гостинице, в «Нью-Инн». – Она разогнулась и уперла руку в поясницу. Двор был весь завален клоками стриженого серого волоса. – Да только переправу затопило. По мосточкам еще куда ни шло, я вон прошла, а карета как пить дать завязнет.

– И сколько еще ждать, пока переправа наладится?

Она покосилась на небо, хотя мало что могла разглядеть сквозь тучи пыли.

– Если распогодится, так несколько деньков. А коли дожди зарядят, так, – она надула щеки и шумно выдохнула, – кто ж его знает?

Меня взяла злость, что я рискую еще долго не получить своего туалетного набора, а мне так его не хватает. Миссис Фаррер между тем принялась сосредоточенно рыться в кармане, пока не извлекла на свет божий жестяную коробочку размерами не больше табакерки.

– Я так полагаю, леди, вам понадобится вот это, – сказала она.