Я не задумываясь протянула руку. Внутри коробочки что-то перекатывалось.

– Что это? – удивилась я.

Она украдкой глянула на меня, точно мы стояли среди толпы и обе боялись привлечь внимание.

– Так пилюли женские. На мяте болотной[5]. А не подействуют, так мистер Стэнли знает одного доктора. Дите-то у вас еще не зашевелилось, нет?

И снова я лишилась дара речи. Я почти отшатнулась и выронила коробочку, она упала, и пилюли раскатились по плитняку двора. Боже, какой же я была наивной дурехой, когда воображала, что отец держит этот дом для любовных утех! Вовсе не приютом страсти он был и не для греховных удовольствий предназначался. Уединенный, лишенный тепла, мрачный и жестокий, он был местом, где любовные романы отца не начинались, а получали завершение.

– Нет! – вдруг охрипнув, запротестовала я. – Вы, миссис Фаррер, неправильно все истолковали. Совсем не за этим я сюда приехала. Я добропорядочная дама в несколько затруднительном положении, не более того.

– Ах, мадам, – жалостливо промолвила она, – они тоже все так говорили.

Шли дни. Мы со Стэнли, более-менее пристойно одетые, хотя и в безобразные одежды с чужого плеча, каких я сама никогда бы не купила, большую часть дня проводили в уютной кухоньке, где в очаге всегда горел огонь и в чайнике булькала закипающая вода. Из наших коротеньких, несмелых, не дальше окончания подъездной дорожки, вылазок я уяснила себе, где мы оказались: места и правда были глухие и отдаленные. Дом сидел на гребне торфяного холма, с трех сторон окруженный пустошами, и чаще всего над ним зависали облака. К востоку лежала долина, открывая – если позволяла погода – вид, простиравшийся вдаль от высокой трубы свинцового рудника и вниз к маленькой мельнице в речной долине, где раскинулась деревня. Луга были сплошь подтоплены, у берегов реки плескались мутные заводи, и, глядя на их, я поняла, как ненадежна, должно быть, здешняя дорога там, где ныряет в затопленные поля.

Я затаивалась в уголке под широкими сводами крыльца, а Стэнли носился взад-вперед по дорожке или в маленьком садике и высоким жалобным голоском упрашивал меня поглядеть, что он нашел, или поиграть с ним в новую игру, а сам постепенно приближал ко мне пространство своих игр. Кончалось тем, что мы сидели с ним бок о бок на утлой скамеечке, глядя на заунывный дождь.

Там же, на крыльце, мы сидели одним особенно хмурым днем неделю спустя после приезда, и Стэнли все старался вскарабкаться ко мне на колени, невзирая на то что я, склонившись над книгой, читала.

– Мама, мама, что мы сейчас будем делать?

– Давай-ка чуть-чуть посидим спокойно.

В доме нашлась кучка дешевых душещипательных романов, и я никак не могла сосредоточиться на их примитивных сюжетах, даже если Стэнли не дергал меня, а больше гадала, кто и при каких обстоятельствах надумал привезти сюда эти книжки. Томились ли они такой же скукой, как я? Скукой и таким же страхом? Слышали ли они те же зловещие ночные шаги?

Потому что шаги каждую ночь возвращались. Стук трости, тяжелая поступь, скрип перил. Теперь я с усталой покорностью узнавала чинимые им помехи. Я назвала его мистер Твейт. Своим топотом и стуками он беспрестанно лишал меня покоя, и каждый вечер, преклоняя голову, я ожидала не отдохновения, а ужаса, и во мне росла уверенность, что снова не будет ни покоя, ни отдыха. А днем глаза мои щипало от недостатка сна, и в голове поселилась неизбывная тяжесть. Я стала нервной, издерганной, слишком вспыльчивой, уязвленной, чтобы быть хотя бы отдаленно подходящим компаньоном для игр моего сына, а он сейчас взял меня ручками за подбородок и приподнял мое лицо от книги, желая заглянуть мне в глаза, его пальцы упирались мне в щеки. Его глаза сияли чистой небесной голубизной. Я ощущала на лице его дыхание.

– Отпусти меня, Стэнли, – сказала я.

– Поиграй со мной! – Он приподнял мне уголки рта, изображая на моем лице улыбку.

– Прекрати сейчас же. – Я отвела его руки, и он скатился с моих колен.

– Противная мама!

Я тоже вскочила с криком: «Я этого не потерплю!», а он рывком забросил руки назад и пронзительно завопил, выплескивая мне в лицо чистейшей воды ярость, что вскипала в нем. В этот миг я видела перед собой не капризного несмышленыша, а его отца, чей гнев умел ранить меня, чья нежность в любой момент грозила перерасти в жестокость. Мои щеки загорелись. Книжка до сих пор была у меня в руках, и, не помня себя, я схватила сына за шкирку и с силой шлепнула книжкой пониже спины – раз, потом другой. На мгновение воцарилась ужасная тишина. Мы со Стэнли в немом оцепенении взирали друг на друга. Потом он разразился слезами, а я, задыхаясь, зачастила:

– Нет, Стэнли, Стэнли, я не хотела…

Внезапно раздался мужской голос:

– Так вот до чего дошел твой, с позволения сказать, эксперимент?

От неожиданности я пронзительно вскрикнула, сгребла Стэнли в охапку и лихорадочно заозиралась в поисках обладателя голоса. А вдруг это мистер Твейт? Он что, теперь способен преследовать меня даже вне нашей спальни?

Но, конечно же, это был мой отец. Он стоял у подножия ведущей к крыльцу лестницы и наблюдал за нами из-под полей низко надвинутой шляпы. Я отпустила Стэнли и во все глаза глядела на него, сконфуженная, вся красная, нервно комкая пальцами свои юбки. Стэнли перестал плакать, он утер хлюпающий нос рукавом и прирос к месту, потирая носком ноги икру другой.

От жгучего стыда я почти онемела, а отец неспешно поднялся по ступенькам, подобрал книжку, брошенную мной, на грязном крыльце и вручил ее Стэнли.

– Ступайте в дом, молодой человек, поставьте книгу на полку и побудьте пока с миссис Фаррер. Люсинда, а мы с тобой немного пройдемся.

С болью в сердце я провожала глазами Стэнли, пока он не исчез в доме. Как это плохо и неправильно – отсылать от себя сына таким несчастным; я всей душой желала снова быть с ним, прижимать его к себе, но вместо этого повернулась и побрела вслед за отцом вниз по подъездной дорожке. Не иначе как он прибыл с новостями – надо полагать, с планом, чем еще он надумал нам помочь.

Дорожка раскисла и превратилась в грязное месиво, из которого там и тут торчали камни, делая ее малопригодной для проезда кареты. Мы с отцом ушли куда дальше наших со Стэнли вылазок, за ворота, где начиналась огибавшая гребень холма дорожка, которую чьи-то одинокие героические руки выложили известняковой плиткой. И как только мы вышли на открытое место, ветер забрался мне под поля капора и заметался внутри пойманной мухой. Я плотнее обернулась шалью и ускорила шаг, чтобы догнать отца.

– Вы не думайте, я никогда его и пальцем не тронула, – залепетала я, когда мы отошли на порядочное расстояние. – Только в этот раз.

– Ты слишком обожаешь его, – сказал отец.

Я промолчала. Туча прямо над нами, густая, как свалявшаяся овечья шерсть, пролилась дождем, косые струи секли мне лицо точно ледяными иголками.

– Слишком много ты с ним нянчишься, – между тем продолжал отец. – Какой мужчина может вырасти из него, когда ты так цепляешься за него?

– Во всяком случае, получше, чем его отец.

Он вперил в меня угрюмый изучающий взгляд.

– Ты сейчас расстроена, и я прощаю тебе твои слова. Но они же и показывают, насколько ты не подходишь – насколько не подходит любая женщина, – чтобы вырастить сына достойным мужчиной. Тобой владеют эмоции, ты взбалмошна, инфантильна. Вспомни, в каком состоянии я тебя сегодня застал.

– Но я никогда раньше не оставалась с ним одна! Он здесь тоскует, ему здесь плохо. А я научусь – я уже учусь. И буду лучше…

– Нет, Люсинда. Его место рядом с Лайлем, как и твое.

– Я не подпущу этого человека к моему сыну.

– К его сыну. Непозволительно относиться к заветам брака так, точно они – пустая прихоть. Не так я тебя воспитывал.

Мой отец произносил эти слова на фоне того самого дома, в котором избавлялся от последствий собственных нарушений брачных заветов. Отвращение поднялось в моей душе, но я усилием воли подавила его и тихо сказала: