– Да, теперь вижу, – с трудом выдыхает он, – я ошибался. – Он чувствует себя школяром, которого отчитал учитель. Он ведет пальцем по выемке в черепе своего завра, стараясь изгнать воспоминание о двух отсутствующих верхних резцах и взрослых, уже прорезавшихся, готовых вылезти из десен.

– Скоро они приедут? – чуть слышно бормочет Виктор.

– Кто?

Чей же это голос?

– Королевское… общество. – Его скручивает приступ кашля, дыхание короткими толчками вырывается из его груди.

Его поймали в ловушку, он тут взаперти, придавленный тяжелыми покрывалами и кроватными занавесями цвета сырого мяса. Он смутно вспоминает, как несколько мужчин тащили его из лавки в гостиницу, сильные пальцы больно врезались ему в подмышки. Ему кажется, что его держат под водой, его конечности свинцовы и неподвижны, как у утонувшего моряка. Каждый вздох дается с неимоверным усилием. Руки тяжелы, словно ласты.

– Отдохните, – снова слышит он незнакомый голос. Он разлепляет веки. Черноволосая девочка встает и направляется к двери.

– Подожди, – хрипит он, но она уже скрылась.

Он вспоминает голос Мейбл тогда, за обедом, и как ее глаза избегали его взгляда.

Я говорю: и почему это мужчины не могут оставить все как есть? Почему им обязательно надо за все хвататься и…

И тут должен был наступить момент, когда он явится пред публикой в зените славы, об руку с Мейбл. Момент, когда его приглашают в великосветские дома на обеды, званые завтраки и пикники на взморье. Глаза его туманятся, слезы скатываются по вискам в уши. «Мейбл», – не то стонет, не то зовет он, но теплая рука жены не ищет его руки, мягкая губка не увлажняет его пылающий лоб. Где она? Почему не сидит у его постели? Дверь в ее келью открыта. Теперь он уже жаждет слышать быстрые чиканья ее ножничек.

Солнце уже вовсю припекает, когда его вырывает из сна всеобщий заунывный плач. Он пытается сесть в постели. Он не желает прозябать на обочине жизни; ему надо срочно выяснить, что происходит. Мир вокруг него вертится и кружится. Чтобы унять головокружение, он впивается взглядом в металлическую кружку, отсвечивающую на столике у его кровати. На ощупь она гладкая и прохладная, внутри плавает дохлая муха. Он с отвращением кривит лицо, но делает долгий глоток и снова закашливается. Замечает, кто-то вернул на стену картину с селки.

Сначала он опасается, что когда встанет на ноги, то голова закружится еще сильнее, но ему удается доковылять до оконца и опереться о стоящий рядом стол. Он выглядывает в окно, видит, как внизу по городу двигается пышная траурная процессия. Головы черных коней украшены султанами из черных страусовых перьев. Похоронные дроги обвешаны черным крепом и богато украшены черными лентами. Сзади идет толпа горожан. Рыбачки, отблески солнца на приставшей к рукам рыбьей чешуе. Краснощекие стряпухи в испятнанных жирными соусами фартуках. Дворецкие и лакеи в затрепанных ливреях. Провожать в последний путь и оплакивать погибшего ребенка сбежался весь город.

Здесь же плакальщики, как он и велел, рты перекошены в излияниях скорби, траурные наряды чисты и аккуратно застегнуты. У каждого в руках по жезлу. Как нелепо они выглядят здесь; у престижного особняка в Мейфэре они бы, пожалуй, смотрелись хоть куда. А на этой кривой улочке они совсем не к месту.

Сколько же прошло дней с тех пор, как нашли тело мальчика, гадает он: один, два, три? Он живо представляет себе, как в городок въезжает джентльмен из Королевского общества и сразу натыкается на траурную процессию. Что он подумает? Этот спектакль – этот цирк – только отвлечет его мысли от великой находки Виктора. Слабые подозрения перерастают в тяжелую уверенность. Так это они нарочно, они вознамерились накрепко связать мальчика с обнаруженной мной громадиной, думает Виктор, и кончится тем, что мое великое открытие навеки свяжется с горестными воспоминаниями о смерти ребенка и о том, как его оплакивал весь город. Он все стоит у окна, от его возмущенного фырканья запотевает стекло, он уже забыл, что сам подал мысль о пышном погребении; он думает только о своем плезиозавре, который дремлет в сыром погребе лавочника, тускнеет, теряет блеск.

Теперь в мозгу у Виктора засела одна мысль: он и его громадина должны во что бы то ни стало убраться из этого городишки. Не может он больше дожидаться письма от господ из Королевского общества и их посланца, который то ли прибудет, то ли нет. Он сам доставит им свое чудовище; он отдаст распоряжения, чтобы его сегодня же морем отправили в Лондон на шняве «Юнити», чтоб укутали мягкой тканью и прочно закрепили в трюме веревками. И пусть только попробуют остановить его, пусть только заикнутся, что сначала чудовище нужно отдраить, отполировать, сделать глиняные слепки, прежде чем сдвинуть с места, – не выйдет, чудище его, и он распорядится им по собственному усмотрению.

Он бредет по улице, пот градом катится по спине, щекам. Мир крутится и вертится, как при морской болезни. Вокруг себя он слышит перешептывания. Стоящая на пороге дома женщина при виде него отступает за дверь. Девчонка, торгующая мелкими окаменелостями, шарахается от него и пускается наутек. Он сплевывает в платок вязкую мокроту.

Горожане не желают смотреть на него, упорно отводят взгляды, как будто это он убийца, как будто он чудовище, как будто он хотел, чтобы мальчишка погиб! Он оступается на шатком булыжнике мостовой, но ухитряется устоять на ногах, и в этот момент ему кажется, что позади мелькнула рыжая голова. Он резко оборачивается. Девочка с куклой-голяшкой смотрит на него в упор темными пустыми глазами.

Ничего, говорит он себе, слегка прибавляя шагу, завтра, уже завтра я уеду отсюда. Завтра они с Мейбл будут сидеть в экипаже, поводья – натягиваться, лошади – ржать и увлекать их все дальше от этого забытого богом городишки. В ожидании, пока лавочник отворит дверь, он поворачивается и смотрит на море, в волнах танцуют крохотные огоньки света. На берегу оживление, купальные машины[44] снуют туда-сюда, завозят и вывозят купальщиков из воды. Вдруг он замечает хозяина их гостиницы, тот болтается на мелководье, уговаривает какую-то даму сойти со ступенек купальной машины в воду. Он брызгает в нее, она соскальзывает в воду и смеется. Он притягивает ее к себе и целует, оставляя на ее плече влажный след от нежного прикосновения своих губ. Виктор улыбается. На мгновение столбенеет от сходства дамы с его женой: та же блестящая волна каштановых волос, та же грация в движениях.

– Что такое? – спрашивает лавочник.

Виктор поворачивается.

– Мне нужно, чтобы вы срочно все подготовили. Моя находка отплывает сегодняшним рейсом «Юнити».

– Сегодняшним?

– Я хорошо заплачу, – добавляет Виктор.

В погребе он направо и налево рявкает команды с уверенностью, которой в себе не чувствует. Лавочник уже нагнал поденщиков, грубых мужиков, сноровистых в поднятии и перетаскивании тяжестей. Они качают башками, переглядываются, но все же подчиняются. Он наблюдает за их работой, слишком слабый, чтобы помогать им, и на чем свет стоит костерит их, когда они грубо обращаются с его громадиной. Даже представляет себе, как на ее нежном теле проступают синяки от их впивающихся в нее лапищ, как она вздрагивает, когда у нее трескается ребро. Саван из новой парусины служит ей одеянием, сколоченный из досок ящик – гробом. К этому времени мальчишку уже наверняка похоронили на церковном погосте.

Он никому не позволит открыть ящик со своей громадиной, пока сам не прибудет в Лондон. Он самолично вытащит каждый гвоздь, поднимет ломиком и отбросит каждую доску. Сдернет и свернет укутывающую ее мягкую ткань. Все произойдет в богато отделанном сводчатом помещении, посреди толпы восхищенных джентльменов. Сверху действо будет освещать стосвечовая люстра. Они с громадиной будут уже далеко-далеко от этого сырого погреба, от этого сгорбленного городишки, от смерти мальчика, напоминания о которой лезут здесь в глаза на каждом углу и в каждом закоулке. Его громадина уже не будет безвестным доисторическим завром. Ее внесут в каталоги, присвоят ей имя, возьмут на учет. И все разложат по полочкам, как оно и полагается, – как огнедышащего быка превращают в аккуратно нарезанные розовые отбивные.