Когда-то давно перед мистером Тумсом расстилалась карьера совсем иного свойства.

Его двоюродный дед Таддеуш «Рыжий» Тумс умел в какую-то пару минут ампутировать ногу, а его отец Теодор – за минуту вырезать опухоль. Столь велики были таланты этой прославленной медицинской династии, что, дай в руки бабушке Тумс столовый нож, она выковыряет у вас желчные камни раньше, чем вам подадут чашечку чаю. Увы, многообещающая хирургическая карьера Тумса рухнула в одночасье по причине несчастной любви.

Любовь нагрянула к нему над прозекторским столом.

Тумс прерывает свои воспоминания и бросает на Пембла душераздирающий взгляд. Такое страдание написано на его лице, такие ужас и подавленность, что Пембл невольно вздрагивает.

– Покойница отличалась редкостной красотой. А я был молод, отважен и дерзок. – Глаза Тумса наполняются слезами. – Есть перспективы, каких не можешь не видеть, Пембл. Есть поступки, каких нельзя не совершить.

Искомый том находится, и по этому случаю они распивают графин достойного кларета. Затем Тумс оборачивает черной бумагой внушительных размеров фолиант в кожаном переплете и вручает сверток Пемблу.

Он отказывается от денег, которые отсчитывает ему Пембл.

– Один вопрос хочу задать тебе напоследок, пока ты не ушел. – Тумс туже стягивает пояс кимоно и смотрит Пемблу в глаза. – То, что ты затеял, мальчик, не для слабонервных, можешь быть уверен. Так ответь: она ли тебе нужна?

Пембл баюкает в руках неподъемную книжищу, вместилище всех тайн жизни и смерти.

Лили Уилт. Лили Уилт. Лили Уилт.

Сколько колдовства в этом имени, сколько колдовской прелести в его обладательнице!

Лили Уилт – само очарование.

Пембл вызывает в памяти ее почивающее в вечном покое тело. Ее золотистые локоны, слегка вздернутый носик, маленькую грудь в пене белых кружев. Ее покрытые нежным пушком руки, тяжелые ресницы, перламутровые полукружия ноготков.

Он представляет себе ее голос, обольстительный, медовый, женственный.

Он представляет себе ее душу, искристую, жизнерадостную.

И вдруг Пембла как молнией поражает неизъяснимое чувство, что он всегда любил Лили Уилт, всегда поклонялся ей! Она создана для него, а он создан для нее.

– Да, – твердо отвечает Пембл. – Лили, и больше никто.

Трудную работу он на себя взвалил, трудную и долгую. Старинный фолиант раскрыт у него на столе; на его пожелтевших от времени страницах Пембл взыскивает ужасные тайны. Озарения, коих он жаждет, чернильными бабочками вспархивают из его сознания в момент, когда он, кажется, познает их.

Уже сколько дней Пембл не покидает своей мансарды и даже забросил свои фотографические ангажементы. Когда он засыпает, его изводит один и тот же сон.

Недобрый сон.

Как будто он в каком-то людном месте стиснут толпой юношей в обтрепанной одежде. Над толпой шум и гам, все кричат, насмехаются, дразнятся. В воздухе воняет перегаром, застарелым табачным дымом и дешевым маслом для волос. Пембла посещает смутная догадка, при каком зрелище он присутствует: вокруг него студенты-медики, а место, где они сгрудились, – анатомический театр.

Вдруг повисает тишина.

Двойные двери в зал распахиваются, и две дородные санитарки вкатывают тележку с распростертым на ней телом. Это тело Лили Уилт. Голые ноги, босые ступни, туловище скрыто простыней, лицо исхудавшее и пустое, волосы тусклые и спутанные, как после тяжелой болезни.

За тележкой мерно вышагивает хирург, склонив голову так, что край цилиндра съехал ему почти на нос. Студенты-медики затягивают реквием.

Лили перекладывают на стол, залитая мертвенной белизной рука падает, золотистые волосы рассыпаются. Обтрепанные джентльмены в зале все как один задерживают вздох и подаются вперед.

Хирург кивает ассистенту, тот выступает вперед и закатывает мэтру рукава. Торжественно накидывает мясницкий фартук, заскорузлый от запекшейся крови, жуткий на вид, завязывает за спиной мэтра тесемки.

Хирург снимает цилиндр. Нарциссус П. Тумс, милостиво улыбаясь, оглядывает собравшихся.

Потом поворачивается изучить разложенные на столике рядом инструменты, пробегает по ним пальцами и выбирает длинную остро заточенную пилу. Теперь мистер Тумс неспешно подходит к прозекторскому столу, на его губах играет похотливая улыбка. Он кладет руку на щеку Лили.

Глаза ее открыты…

Особняк на Ганновер-сквер объят ночной темнотой. Мистер Уилт пребывает в глубоком сне. При каждом звучном всхрапе внушительные усы важно вздымаются. Миссис Уилт в ночном чепце уютно свернулась под одеялом и во сне наслаждается нескончаемой болтовней о мопсиках и серебряных чайниках. Внизу в гостиной святая Лили, выставленная в гробу, утопает в море кружев, газа и шелка, руки сложены ладонями вместе в вечной молитве. Повар, дворецкий, лакеи, мыши в кладовых, собаки на псарне – все погружены в сонное забытье. Одна Нэн Хоули бодрствует. Она зажигает свечу и тихо ступает по притихшему дому.

Она бесшумно прикрывает дверь в гостиную и зажигает газовые рожки. В гостиной прохлада, гроб сияет полированными боками, однако в воздухе витает сладковатый запах разложения. Лилии закрылись, воронки цветков поникли, лепестки свернулись.

Нэн пододвигает стул к гробу. Лицо у Лили такое же, как в утро ее смерти, ничуть не изменилось. Нэн щурит глаза и всматривается в черты покойницы. Через какое-то время замечает перемены в мертвом лице Лили. Ее красота малость померкла. Полные губы истончились, вокруг глаз наметились морщинки, как от прищура, и от этого видок у трупа, прямо скажем, прокисший и недовольный. Кожа отливает зеленоватой бледностью, тугие локоны у висков подразвились.

Может, Лили и способна на не виданные миру живых колдовские фокусы, но смерть провести никому не по силам.

– Что это вы себе удумали, мисс? – шепотом вопрошает Нэн.

Дальше случается вот что: на кофейном столике подпрыгивает рамка с фотокарточкой, остановленные часы на камине начинают тикать, по бахроме турецкого ковра пробегает рябь.

Нэн выжидает. Полированное дерево стенки гроба затуманивается, сквозь туман проступают слова:

Л. И. Л. И. Ж. И. В. А. Я.

– Нечего тут губы-то раскатывать, – ворчит Нэн. – Если вам что и нужно, мисс, так это тихие, мирные похороны. Срам это – напоказ-то выставляться и чтоб на вас пол-Лондона таращилось. Это ж ни на что не похоже!

Нэн чудится, что тень раздражения пробегает по прекрасным недвижным чертам покойницы.

Нэн некоторое время размышляет, устремив невидящий взор на спящее вечным сном лицо Лили Уилт. Мало-помалу у нее созревает мысль попросить совета у того самого маститого писателя и частого гостя на обедах у мистера и миссис Румольд Уилт. В самом деле, это ж с его некролога началась вся эта канитель. Нэн уверена, что добьется аудиенции у этого знаменитого джентльмена, – разве не с нее писана героиня одного его известного рассказа?

– Вот я переброшусь словечком с мистером Д***. Вот увидите, я смогу. Уж он вправит мозги вашим дорогим папаше и мамаше.

Дальше случается вот что: пламя в газовых рожках ярко вспыхивает, лилии в своих вазах съеживаются, над ухом Нэн завывает арктический ветер.

Нисколько не напуганная, она закрывает крышку гроба, довольная, что с неприятным делом покончено.

Пембл просыпается от настойчивого стука в дверь. Открывает глаза. Его щека лежит на смятой странице великой книги о жизни и смерти.

Стук меняется, теперь в дверь столь же настойчиво колотят кулаком. Пембл выпрямляется за столом.

Теперь снаружи трясут ручку двери. Со всей силы. Его окликает притворно-жалобный гундосый голос.

– Мистер Пембл, вы, случайно, не дома ли?

Пембл захлопывает книгу, прячет ее и успевает натянуть брюки, прежде чем в дверях возникает миссис Пич: его замок она открыла как нечего делать. Перед Пемблом хозяйка пансиона, ужас что за ведьма, тонкая как хлыст, тощая, щетинится острыми локтями и ключицами, на голове устрашающая копна черных как смоль кудельков (не собственных).