Женька слушал с вытаращенными глазами. Но когда бабушка заканчивала, просил повторить снова. Он как будто сам видел, как в подсолнечнике заживо горел дед Алексей. При этом бабка казалась ему Бабой-Ягой. Хоть и недоросток, Женька был способен задаться вопросом: как русская старуха смогла объясниться с немцами? А повзрослев, отказывался понимать, зачем она вообще это сделала. Неужто так ненавидела?

10

Иван Захарович умер, когда Женьке исполнилось шесть с половиной лет. Ровно за месяц до Ивана Захаровича умер Иван Фролович. День в день. Во дворе это отозвалось горькой – видимо, посиделки всем надоели, – но, если вслушаться, уважительной к двум фронтовикам эпитафией: «Вместе воевали, вместе выпивали, вместе ушли».

Многие добавляли:

– В лучший мир!

По дороге на кладбище Женька ехал в кабине грузовика, оглядываясь на тех, кого посадили в кузове. Вряд ли он понимал, что происходит, но как только гроб опустили в могилу, прыгнул туда с ревом:

– Отдайте дедушку!

В последний миг Женьку, бившегося в истерике – первой, а потому беззащитной, – поймали за штаны, и он, сразу вдруг обессилев, повис над желтой ямой маленьким обмякшим кулем.

– Хорошее место досталась Ивану, – говорили соседи. – Песчаное.

Всех их – маму, бабушку и дедушку – Женька помнил хорошо. А вот своего отца он не помнил вовсе. Родители разошлись рано.

Отец служил срочную службу артиллеристом на Камчатке. Не школьной, на которой обитал Женька, а настоящей: с гейзерами, медведями, большим и холодным в тех местах Тихим океаном. Демобилизовавшись, он приехал в Поселок в солдатской шинели с погонами младшего сержанта и в сапогах с подковками. А в руках – фанерный чемодан, в котором вместо вещей лежали сотни маминых писем.

Потом родился Женька.

Потом пожили вместе.

Потом – что-то сломалось.

1

В семье присутствовала одна вялая версия. Якобы – это Женькин отец, простой заводской фрезеровщик, потребовал, чтобы Женькина мама – без пяти минут с высшим образованием – бросила учебу в педагогическом институте. Потому-де и возник разлад: кто кому ровня?

В раннем детстве никто этот казус объяснить Женьке не мог. «А почему?» – спрашивал он маму. «А потому что не судьба», – дурашливо отговаривалась она. При этом Нина Алексеевна непременно добавляла: «А я давно это знала». Лишь выйдя в подростки, Женька попытался разобраться самостоятельно. Вернее, не разобраться – воспитанный в ультимативной несимпатии к отцу, он не сильно к тому стремился. Просто хотел сопоставить факты, которые мозолили ему глаза.

Женькин отец и вся его родня вышли с Кубани – отец родился в городе Новороссийске. По этой причине его мать – и, стало быть, «вторая» Женькина бабушка – была натурой властной. Это было как черным по белому. Ведь в Женькином воображении образ казаков-станичников – уверенных в себе, крепких и жестких людей – зиждился на кинофильме «Тихий Дон» режиссера Герасимова. Читать книгу писателя Шолохова он начал, но пока не осилил. Нина Алексеевна – его «первая» бабушка – тоже не отличалась уступчивостью. С этим тоже было все ясно. Это Женька знал по собственному опыту. Поэтому картина конфликта между отцом и мамой рисовалась вполне ясной. После первой же спички все это, сбившись в кучу словесного хвороста, запросто могло привести к пожару, спалившему молодую семью.

В любом случае Женькина память сохранила не отца, а лишь смутный образ незнакомого человека, кто покупал ему на развес шоколадные конфеты. Струясь из-под плотной бумаги, свернутой в кулек продавщицей, соседкой по дому Антониной, бархатный запах какао запомнился Женьке даже больше, чем сам «образ». При этом из закутка памяти всплывал странный и бессмысленный, на первый взгляд, диалог.

– Попроси, чтобы и мне купили конфету, – говорил кто-то сверху. – Я тоже хочу.

– Какую?

– Вон ту. С пробкой!

Сколько ни пытался, Женька не мог с точностью ответить, кто это говорил? Возможно, это был его отец. Не мог он утверждать и то, был ли разговор вообще? Но диалог всплывал. И это заставляло напряженно думать. Лишь сорт конфеты, о которой просили, с годами становился яснее.

2

Может быть, потому что конфеты, которые покупал неизвестный, назывались не «Мишка на Севере», как привык Женька – с пенсии их ему покупала бабушка, – а каким-то закомуристым именем «Кавказские». Может быть, оттого что не мог вспомнить отца – мучился, силился и не мог. Но с тех пор шоколад Женьке не нравился. Даже пенка в стакане какао – дежурном меню детского сада – могла испортить ему настроение. В отместку Женька опускал в горячий напиток плавленый сырок «Дружба» – этот продукт включали в рацион, чтобы повысить «выход», – и медленно, морщась от боли в обжигаемых пальцах, тянул его обратно. При этом «Дружба» превращалась в толстую липучку, похожую на ливерную колбасу. «Сорок шесть копеек за кило!» – радостно сообщал всем Женька.

Дети смеялись. А воспитательница Анна Арсентьевна, довольно полная женщина, кричала на него разными словами. Правда, кричала больше для острастки. На самом деле она благоволила Женьке. «Не то, что другие», – докладывала она, когда Женьку забирали домой. И еще благоволила за самостоятельность. Если группа собиралась гулять, Анна Арсентьевна пыталась помочь Женьке. Но Женька наотрез отказывался. «Я сам!» – объявлял он громко. И продолжал застегивать твердые пуговицы на цигейковой шубе, натягивать толстые шерстяные носки и вставлять ноги в чесанки, купленные на вырост. А когда выходил с санками на крыльцо, дети уже гуськом тянулись с площадки обратно.

На самом деле и мама, и бабушка прекрасно знали, откуда взялось это – «Я сам». Они хорошо помнили, как Женька с младенчества мог настоять на своем. По ночам он орал. Бабушка порывалась подойти – в отношении Женьки ее опыт работал с перебоями. Но мама, воспитатель новой формации, заявляла: «Прокричится и успокоится». На этой почве они даже ссорились. Крик прекращался лишь в одном случае. Если оба наставника – именно оба, это «условие» было железным – появлялись над Женькиной кроваткой. В поле его зрения. Мама и бабушка склонялись к Женьке и каждый раз видели одно и то же. Ребенок был абсолютно спокойным. Закрыв глаза, он держал голову на теплой подушке и монотонно орал. Таким способом он требовал к себе внимания. А где в кроватке возьмешь другой?

Мама считала, что характер у сына от бабушек.

– Да ты сама такая же, – подшучивал Женька над нею, когда немного подрос. – Все мы одинаковые.

3

Самым неприятным воспоминанием было то, что Женьку могли обозвать безотцовщиной. Наверное, поэтому он выглядел неулыбой с внимательными глазами, которые как бы уже заранее, не дожидаясь, что кто-то попытается обидеть, ставили по периметру его существования заслон. Этим Женька ни с кем не делился. Даже с бабушкой. Но обиды воспринимал как большую несправедливость. Он же не виноват, что у него нет отца? Это вообще было первое настоящее чувство, которое он начал ощущать в себе. Бабушка объясняла, что чувства положены каждому, но появляются они «по возрасту». Теперь вот появились у него. Пусть неприятные, но свои.

Если бы безотцовщиной его назвал кто-нибудь из сверстников, Женька непременно полез бы в драку. Однако так поступали взрослые. Поэтому приходилось терпеть. От невозможности выхода Женькины переживания выливались в слезы. Ночами он плакал в подушку. За это утром ему было стыдно. «Мужчины не плачут, – повторял он слова бабушки, – они огорчаются». Но уже следующей ночью – помимо воли – все повторялось заново. Огорчаться, как мужчина, Женька пока не умел, поэтому оставалось одно – реветь. Или бороться!

Когда эта мысль приходила в голову, Женька с радостью хватался за нее. Конечно, бороться! Как герои его любимых книжек: Капитан Блад, Овод, граф де Ла Фер. Однако тут же скисал. Ведь Женькино толкование слова «бороться» дальше борьбы самбо или дзюдо не простиралось. Вот Коля Бульон со второго этажа такой борьбой действительно занимался. И Женька смотрел на него вежливо. Каждое утро Коля Бульон подтягивался на расшатанном турнике и прыгал через скакалку. «Скакалка – занятие для девочек», – рассуждал Женька. Однако соседу, когда бугры на его спине, мокрой от пота, принимались блестеть, такое извинял.