«Стенокардия или порок сердца… – Янка согнулась, уткнувшись лбом в колени. – Блин, как надо довести человека, чтобы хотелось поверить, что так оно всё и есть…»

Фантазия тут же нарисовала её в больничной палате, в окружении врачей, переживающей мамы и безутешного Вика, который горько восклицал: «Это всё из-за меня!»

Бредовая слащавость картинки несколько отрезвила.

Вик так не станет.

Вик…

За стеной, на кухне, мама снова расхохоталась над шуткой телефонной трубки, и внезапно Янке стало совершенно наплевать – и на случившееся, и на Вика, и на себя. Она вернула рыбку на шею, сползла с дивана, всхлипнула истеричным смешком и по стеночке двинула на кухню.

– Утро, мам…

Мама ничего не замечала, поглощённая телефонным разговором.

Янка какое-то время наблюдала, прислонившись к дверному косяку, и всё пыталась понять: мамина улыбка всегда была такой счастливо-глупой и словно бы вывернутой наизнанку – улыбка не для Янки, а для кого-то по ту сторону телефонной трубки?

– А я сегодня не ночевала дома.

Это вырвалось само, помимо воли, только чтобы стереть эту мамину улыбку или хотя бы вывернуть «лицом» к себе.

Мама на секунду оторвалась от разговора, наморщила лоб и снова бестолково улыбнулась, прикрывая трубку ладонью:

– Ну, прости, Яныч, я бы тебя предупредила, но не дозвонилась! Сначала в метро временно недоступна, потом занято, потом выключено… Ты хорошо спала тут без меня?

– Плохо.

– Ну, вот видишь, какая ты уже самостоятельная! А когда-то даже просто в темноте спать отказывалась, помнишь?

Улыбка была всё та же, наизнанку. В телефонной трубке шуршал голос.

– Не помню. Мне уже пятнадцать, мам. Ты меня вообще слышишь?

– Да-да, я всё понимаю, ты уже такая большая…

– Аш-ш, мам! – Янка от избытка чувств постучалась лбом по косяку. Тот отозвался глухим потрескиванием. – Ма-ам! Я всю ночь бродила по мёртвому городу в компании непонятного перепуганного мужика и пацана с нелепым прозвищем, одетого в кигуруми ежа! Кигуруми, мам! Ты знаешь, что это такое? Это такая пижама, плюшевый комбинезон! Мальчишка был в кигуруми и босиком! И я там проторчала всю ночь, хотя мне казалось – полчаса! У меня разбилось сердце, р-раз – и вдребезги, а спасает от этого только светящийся брелок в форме рыбки! Меня бросил Вик, и жизнь не имеет смысла, а ты вообще меня не слушаешь! А Вик… А я… – и обессиленно выдохнула.

Мама рассеянно подняла взгляд:

– Что ты замолчала, Ян, я же тебя внимательно слу… Да-да, Лер, прости, тут дочка проснулась просто, у неё каникулы. Подожди, правда в Австралию? И что, как там кенгуру, вы их встречали?..

– Бесполезно, – выдохнула Янка, опять стукнувшись лбом в косяк. На сей раз особенно удачно, наверняка обеспечив себе шишку.

Мама только сделала страшные глаза, мол, не мешай разговору.

Чувствуя жгучую ревность к телефону, Янка достала из холодильника бутылку йогурта и, мстительно громко хлопнув дверцей, вернулась в комнату. Мама щебетала о чём-то, улыбалась и больше не смотрела в её сторону. Сотовая связь поглотила её с концами, и это было обидно. И завидно.

Ещё вчера Янка могла вот так с Виком…

Уже только вчера. В прошлом.

…Она пыталась отдаться своему горю целиком, со всем жаром пятнадцатилетней израненной души, украсив страницу в соцсетях постами с тоскливой музыкой, сгоревшими танками и прекрасными утопленницами, но к вечеру вдруг обнаружила, что то и дело отвлекается – на одноклассниц, смешные гифки и прочую чепуху, в избытке льющуюся в новостную ленту. Жизнь упорно не хотела заканчиваться, а на завтра, кстати, ещё оставались несделанные «каникулярные» задания по русскому с информатикой, и если первое вполне списывалось у соседки по парте, то информатика была делом чести.

Эта мысль Янку потрясла и разозлила: оказывается, по этому козлу Вику не получается даже нормально пострадать! Ну что за бред чертить блок-схемы для запутанных алгоритмов из «заданий со звёздочкой» – с разбитым сердцем!

Во всех смыслах разбитом, хотя мысль эту Янка от себя старательно гнала.

– Яныч, у тебя глаза красные, – всё же заметила что-то неладное мама за ужином, но Янка вместо того, чтобы всласть проплакаться на маминой груди о Вике и своём сердце, сжалась и буркнула:

– Перезанималась, наверное.

– И веки тоже.

– Глаза потёрла, чешутся. Может, аллергия?

– Аллергия? – мать нахмурилась, тщетно пытаясь изобразить озабоченность. – На пыль, наверное… Ты когда последний раз письменный стол протирала, а?

Янка задохнулась от возмущения – и, конечно, ни о чём рассказывать не стала. И о таинственной Лере расспрашивать тоже.

…Себе Янка дала волю ночью – «Сплин» в наушниках, под одеяло с головой, сжаться в позу эмбриона вокруг игрушечной злой птицы и наконец-то зареветь. Тихонько, кусая угол подушки, чтобы мама не услышала.

Где-то между всхлипами она так и заснула, и снился ей безлюдный город.

…Снится ей тёмный город, мёртвый город: ржавые рельсы, чёрные дыры окон, пустые дома, словно неведомой силой выдернутые из всех уголков мира и выстроенные в подобие улиц. Снятся ей скользящие по стенам тени и чей-то цепкий взгляд. Во сне она несётся позёмкой, гуляет по домам отзвуком эха, вздыхает пыльным западным ветром, дробится ворохом теней по стенам и улицам. Тянет что-то в груди, тянет, тянет, ведёт вперёд…

Что ты такое, мёртвый город? Отчего ты мёртв, почему проломлены стены, разбиты стёкла, смяты ржавые машины? Что с тобой было и что ещё будет?

У неё нет ответов.

А кто смотрит на неё, когда она смотрит на город?

…Снится ей тьма, волокущая за собой машины, как ветер волочит листья; а ещё снится сухой хлопок выстрела и вспышка света – какая знакомая вспышка, где же она её видела? – вспарывающая ветхую ткань тьмы, и в этой вспышке мгновенно разворачивается цепочка новых образов, многослойных, как граффити на том пешеходном мосту… и снова всё гаснет, и снова сон возвращается туда, в мёртвый город.

И снится чудовищный рёв мотора, и сахарный хруст мёрзлой земли под босыми ногами, и взгляд чёрных вышитых глаз (прямая, соединяющая три точки: целик, мушка, цель), выстрел… вспышка.

Вспышка.

Отзвуки сна таяли, как снег на ладони – ошпаривая холодом и исчезая спустя мгновенье.

– Смирнина! – голос алгебраички заставил подпрыгнуть на месте, ошарашенно моргая. – Звонок не для тебя? Мне класс закрывать!

Янка поспешно сгребла в сумку тетрадки и выскочила в холл, выбрасывая из головы хоровод смазанных образов. То ли мёртвый город, то ли расписанный граффити мост, а ещё взрыв света и… В груди тянуло – не боль, отзвук боли.

«Мне постоянно снится что-то странное с тех пор, как…» – тут Янка оборвала свою мысль. Не думать. Не вспоминать. Не верить воспоминаниям!

И не трогать рыбку, обжигающую ни с того ни с сего грудь жаром. Янка нащупала на шее цепочку и поскребла её ногтем, как, бывает, чешешь вокруг болячки, которую нельзя срывать.

Историчка заболела, и с последнего урока девятиклассников, махнув рукой, отпустили с миром. Болтаясь на орбите щебечущей толпы одноклассниц, Янка вывалилась из школы и, незаметно для себя, свернула вместе со всеми в парк.

Тот самый парк.

Когда Янка спохватилась, поворачивать назад было уже глупо, хотя она и приотстала, демонстративно уткнувшись в телефон. Никто ей в экран не заглядывал, но Янка для вида даже промотала ленту фотографий, ни на чём не задерживая взгляд – всё дальше, дальше, вглубь истории. Палец поймал очередное фото, замер на долю секунды… Мир кувырнулся оземь и от удара, кажется, треснул.

Подмосковное шоссе, дорожный указатель – Подольск направо столько-то кэмэ, Энск прямо столько-то, – надземный пешеходный переход на заднем плане, машина, впечатавшаяся носом в отбойник, старательно замазанный чёрным номер.

«Какой #ужас! Водителя на моих глазах #скораяпомощь забрала! #дтп #энск #авария #явужасе #неспизарулем #мояжизнь #страшныйкадр…» – теги тянулись строчек пять.