Спасибо всем, кто помогал создавать «Четыре месяца темноты»:

Ксении Волчик, Татьяне Никольской, Олесе Волчик, Ольге Маховой, Александре Тимофеевой, Анне Ивановой, Ларисе Захаровой, Ларисе Бурдиной

Эту историю написал ученик, который каждый день выходит к доске, чтобы поиграть в учителя.

Выбирая тему для новой книги, я руководствовался безотказным правилом: писать о том, в чем разбираюсь. Сначала я собирал небольшие истории, записки, детали, которые замечал в школе, а потом они вылились в роман «Четыре месяца темноты».

Все события и персонажи книги одновременно подлинные и вымышленные. Объяснить этот парадокс я не могу.

Прозвенел звонок. Он взял из учительской журнал и побежал вверх по безлюдной лестнице.

Тишина выплыла ему навстречу и обняла ещё у входа в класс.

Плохо. Очень плохо, что они не шумят. Лучше свист, топот, улюлюканье, визг, чем такое вот безмолвие.

Он быстро вошёл в класс, и всеобщее молчание врезалось в него, как десятитонная фура.

Дети сидели на своих местах – не носились, не колотили друг друга учебниками, не перекидывались записочками.

Он выпрямился перед классом, многие ученики даже не подняли опущенных голов, другие рассеянно окинули взглядом молодого учителя. С задних рядов послышались всхлипы.

За окном царила темнота. Его взгляд на мгновение уловил красно-синий отблеск сигнальных огней на мокрых стволах деревьев. Сирена больше не звучала.

Неожиданно причина безмолвия стала ясна. Притихшие дети, здесь, в классе – прямое следствие странного происшествия, случившегося на другой стороне улицы.

Он вглядывался в лица, пытаясь понять, кого из них не хватает. Пробовал сосчитать их, но скачущие мысли мешали сосредоточиться.

Наконец, зашелестели страницы журнала, и он начал перекличку. Обычное дело давалось с трудом. Собственный голос казался чужим и далёким. Небольшой кабинет превратился в длинный тоннель с гулким эхом.

Он громко называл фамилии – и каждая поднятая рука теперь означала жизнь.

«Семья – это необходимая платформа, это поддержка, это воспитание, луч света во тьме. Если этот луч погаснет или так и не вспыхнет, человек просто потеряется в темноте, и он будет полон страха, неуверенности, сомнений и разочарований. Некуда ступить, не за что заступиться…»

Валентина Кузнецова, 13 лет, отрывок из школьного сочинения

Братия мои, немногие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению.

Иак. 3:1

В школьной рекреации стояло старое пианино. Цвет – шоколадный, педали – две.

Жизнь пианино медленно приближалась к концу.

Ни один из его родственников, будь то изящный «Чиппендейл» или сверкающий «Пегас», не пережил того разнообразия применений, какие выпали «Красному Октябрю». В раю музыкальных инструментов ему будет что рассказать домре и контрабасу.

Например, по утрам на инструменте играли «Собачий вальс», по вечерам – Баха и Моцарта. Ничто, однако, не исполняли так часто, как импровизации: бессмысленные и беспощадные.

Сидя на пианино, ели мороженое и сосиски в тесте. На лакированную, когда-то гладкую поверхность проливали сок и лимонад. По ней царапали гвоздем и монеткой, в нее тыкали ручкой, на заднюю стенку прилепляли жвачку. С высоты пианино на спор делали сальто, в него тысячи раз врезались комки детских тел, состоящие из визга, восторга и безумства.

Пятнадцатого сентября 2002 года в него врезался Сережа Зойтберг, весящий в свои четырнадцать девяносто два килограмма. Изображая ласточку, он не заметил, как отказали рулевые перья, проломил боковую стенку и оставил в дыре детскую непосредственность, деньги родителей, последние остатки ума и юношеские мечты о полете.

Шестнадцатого января 2010-го Сашенька Чуксина из начальных классов со старанием выковыряла белую клавишу, найдя звучавшую ноту лучшей на свете. До сих пор девочка хранит похищенный артефакт в бабушкиной шкатулке.

Пианино погибало, но это длилось уже так долго, что вся его жизнь стала одной великой трагедией. Поэтому, чтобы рассказами о прожитом до слез растрогать контрабас и чтобы у домры от удивления полопались струны, пианино пыталось выстоять, всеми силами собирая на своей поверхности шрамы как доказательства принесения себя в жертву испорченным людям.

Сегодня инструмент еще надеялся выжить, когда, разложив учебники по английскому и сосредоточенно водя по графам карандашом, на его крышке доделывал домашнюю работу большеглазый мальчик.

Его прическа выглядела так, будто он лег спать с мокрой головой и, подняв ее с подушки, сразу отправился в школу. На пиджаке, выглаженном с утра, красовался меловой узор, частично размазанный чьими-то пальцами. В левой руке мальчик держал карандаш, в правой – зеленое яблоко, которое периодически надкусывал и откладывал в сторону, на полированную крышку «Красного октября».

Пианино ничего не имело против того, чтобы быть столом, но оно отчаянно взвизгнуло, когда другой мальчик, коренастый, с большой головой, поднял резко крышку и хлопнул ею…

Как обожженные мотыльки, шелестя красочной бумагой, учебники полетели на пол. Зеленое яблоко перевернулось в воздухе, открыв выгрызенный рот, и покатилось по грязному полу.

Илья не знал, что ударит первым. Поток возмущения целый день пробивался сквозь шаткую плотину воспитанной сдержанности.

Сначала они перед самым звонком спрятали его рюкзак, затем на уроке незаметно достали спортивные штаны и повесили в классе на кактус.

Перешептывание за спиной, тычки в бок на уроке истории, штрихи мелом на пиджаке – весь оставшийся день мальчик нервно оглядывался, ему казалось, что кто-то ползает у него между лопаток.

Они говорят, что все это в шутку. Но шутили-то они явно не над самими собой.

Их было трое, они действовали в разные промежутки времени, и для Ильи эти насмешки слились в долгий мучительный день. А еще из-за конкурса по математике он не успел сделать английский язык…

Иногда ему снился такой кошмар: большое серое мешковатое чудище поднималось на него, улыбаясь щербатым ртом. Илья бил его по кабаньей морде, не причиняя никакого вреда.

У коренастого мальчика с большой головой тоже в лице было что-то кабанье – так казалось из-за его кривоватого носа и сощуренных глаз.

Да, Илья ударил первым, но как-то неуверенно. Все-таки перед ним был живой человек, чувствующий боль. Пускай с кабаньей мордой, но все же…

Пальцы не успели сложиться в кулак и, словно грабли, зацепились за рукав обидчика. Тусклые глаза его противника на мгновение округлились, он, будто имея вагон времени, презрительно посмотрел на побелевшие костяшки пальцев, сжимающих его пиджак, и выкрикнул:

– А ну, отпустил, скотина! Крот!

– Я тебе не Крот. Я Кротов. Илья Кротов.

Он все-таки разжал пальцы, и за мгновение до того, как освободившаяся вражеская рука ударила его в нос, понял, что не победит. В глазах потемнело, от носа к затылку пробежала горячая волна. Дальше он ни о чем не думал и почти не чувствовал боли. Все, что он делал, – это машинально сдерживал удары противника. Иногда до него доносились возбужденные крики парней и отчаянные вопли девочек. Он слышал, как сопит соперник, видел, как в рекреацию вбежала бледная учительница, но их уже было не остановить.

Как боксерский гонг, прозвенел звонок. Кто-то сильный потащил его за шиворот прочь от соперника. Он вывернулся и прямо перед собой увидел лунообразное морщинистое лицо, бронзовую кожу, похожую на слоновью, косые толстые веки, из-под которых глядели два хитрых глаза.

«Монгол!» – узнал мальчик и даже как будто почувствовал в воздухе пряный запах степных трав. Крупная голова на короткой шее словно росла из плеч. Коротко подстриженные седые волосы у старика смотрелись как щетка. У старика? Мальчик вдруг понял, что Монгол легко держит его одной рукой над полом.