– Так вот видишь ведь как, Иринушка… Сердце сжимается, говоришь? А у меня-то, наоборот, разворачивается. Вон и Ларисоньке моей «Рассказ Бунина» нравится. Да я вас сейчас познакомлю. Ларча, смотри, тут Иринушка Горинская!

Я читала о красоте его жены, но без авторского предупреждения не сочла бы эту женщину красивой: несчастливые глаза, усталый вид и нарумяненные щеки. Она нервничала, что сыновья плохо себя ведут, бегая наперегонки по залам, что старший в спортивных штанах – Игорь не переодел его после школы. Мы подошли, Лариса выпрямила спинку. Приятный голос, милые манеры. Она астролог, может составить мой гороскоп – ее глаза тут же блеснули лукавством. Гороскоп так гороскоп, решила я, будет повод узнать номер телефона. Я могла давно бы спросить у Майорова или Фаины, но не хотела раньше срока обнаруживать свою тайну. Мне хотелось растянуть тот период, когда тайна хранится внутри, живет своей жизнью и не надо купать ее при бабушках и наряжать для знакомых. Дома с трепетом набрала заветный номер и услышала: «Привет, Ирина. Ларису? Сейчас позову…»

В ту же ночь мне приснилось, что мы целовались. В тесной-тесной прихожей Майорова. Я что-то искала в карманах пальто, Чмутов зашел, приблизился в полутьме. Без слов, без объяснений. Раньше мне снилось такое каждой весной, раньше снилось не только такое! Сладчайший миг, когда надо решиться, но стыдно, долг не велит, ты же замужем. Или боишься, что кто-то войдет, вот же, вот, щекочешь шепотом его ухо – «ты что, не слышишь, они уже близко, не надо». У меня был устоявшийся набор персонажей: горнист из лагеря, парень из группы и Никита Михалков. Михалков из-за «Жестокого романса»: Лариса, признайтесь, вы меня любите? Вы любите меня, Лариса?

Прихожу к Ларисе в офис, светит солнце, вовсю капает с крыш. Лариса в бусах и трикотаже, без Чмутова выглядит веселей и моложе. Усаживает меня в кресло, подает кофе. У нее длинные острые ноготки с аквариумным дизайном.

– А у тебя тут мило, – говорю.

– Клиенту должно быть комфортно – я еще не все сделала как хочу. Люблю красоту, это Игорь зачем-то пугает людей. Ну начнем? У тебя такой гороскоп интересный, смотри на карту: вот Дом друзей, вот Дом детей…

Но я хочу узнать, что делать со своим собственным домом, хочу, чтоб звезды рассказали, как быть с жильем. Мы затратили немало сил, чтоб расселить верхнюю квартиру, разрушить стенки и потолок, соединить все в одно пространство, а оно оказалось тесным, как туфли, купленные не по размеру. Самую просторную комнату Лёня занял библиотекой. Он покупал книги и шкафы с такой скоростью, что, пока я подыскивала себе письменный стол, места для стола не осталось. Даже Фаинка с трудом протискивается между шкафами, когда приходит взять что-нибудь почитать. Библиотека – мужской уголок в нашем тереме, Лёнин храм, его гараж и кабак. Я пускаю туда Фаинку по секрету от Лёни, мне жаль, когда вещи лежат без движения. Забыв старые обиды, я удерживаю верхние книги, пока она тянет из стопки нужную, самую нижнюю, удерживаю старательно, чтобы Фаинку не завалило. Иногда книги все же обрушиваются, и Фаинка, потирая ушибленное место, помогает мне составлять их обратно. Иногда рвется суперобложка нужной (нижней) книги, и тогда Фаинка уносит книгу раздетой:

– Смотри, это так и было, не отворачивайся, смотри-смотри, я специально здесь оставляю, чтоб Горинский не обвинял меня во всех грехах.

Я прячу испорченную суперобложку.

– Ирина! Кто это рылся в моих книгах?! – раздается в тот же вечер. – Не смей сюда никого пускать! Считайте меня кем угодно, но не трогайте мои книги! Это совсем не смешно.

– Лёнечка, Фаине нужно для передачи, она вернет, ты же знаешь…

– Фаина?! Как ты можешь пускать сюда Фаину?! Она масло в столовой воровала!

– В столовой, масло? Где это ты был с ней в столовой?

– Не начинай! Прекрати свои глупости.

– Это глупости?! Так смотри же, она тебе еще и супер порвала.

Позже мне становится стыдно за ябедничество, и когда Фаина приходит в следующий раз, я опять удерживаю стопку книг, чтобы ее не зашибло.

Раньше мы жили теснее, спали с Лёней в гостиной на диване, Лёлька в детской кроватке рядом, и я готовилась к лекциям на кухне: укладывала детей, дожидалась, когда бабушка возьмет свои мази из холодильника, закрывала дверь поплотнее, на полотенце. Теперь, не выспавшись, я выгляжу неприлично, ночью лучше бы не работать, но днем… Я занимаюсь в кухне-гостиной, где нет двери, которой можно отгородиться от мира, все открывается ко мне, а в полу сквозит дырой лестничный проем. Моя энергия улетает в эти отверстия, греет молоко, заполняет портфели и сушит варежки, а если дети оставляют меня в покое, бабушка кричит снизу: «Ирина!!! У нас сегодня какой день? – и переспрашивает: – Какой-какой? А какое число?!» Бабушка хочет знать, где случилось землетрясение, – ее внуки живут в разных странах. Вечером Лёня включает новости.

Я ищу место для письменного стола. Сменить квартиру? Продать пианино? Квартиру жаль и не получается, пианино тоже немного жаль. Тема жилья становится лейтмотивом моих неудач и порождает еще худшую медицинскую тему.

– Это от перегруженности земным, материальным, – объясняет Лариса, – если не выполняешь своего предназначения на земле, начинается конфликт души и тела.

Она не спеша развивалась крещендо, эта тревожная медицинская тема, лишь однажды прорвавшись фортиссимо, когда меня ранило в политической борьбе: год назад область с городом вели битву за мандаты в Думе. Лёня возглавил областной предвыборный штаб, и тихие радости ушли из нашей жизни: театры, покупки, застолья и праздники – все было отодвинуто на после выборов.

– Лёня, ты знаешь, сколько лет исполняется Маше?

– Да.

– Что да?

– Знаю, сколько лет исполняется Маше.

– Сколько?

– Что сколько? – он научился спать стоя, с открытыми глазами.

– Скажи, сколько лет исполняется Маше.

– Мне что, мало за день вопросов задают?

– Лёня, Маше исполняется шестнадцать лет. Ты слышишь меня?

– Слышу.

– Ну и что?

– Больше торжественности, пожалуйста, больше пафоса. Дай мне спокойно умереть.

– А ветеранов поздравлять у тебя сил хватает.

– Да.

– Что да? Лёня, ты же спишь! Скажи, что да?

– Сил хватает. Что ты меня мучаешь?!

Воскресенья окончательно исчезли из нашей жизни, и мой организм, упустив ритм и тональность, начал фальшивить. С детства, сколько я себя помнила, воскресенье представлялось мне нотой до, началом первой октавы, серединой клавиатуры, опорной клавишей напротив замочка. Замочек никогда не запирался, и мне казалось, что металлическая заплатка на лакированном черном дереве просто указывает главную клавишу. Мне нравилось перечислять дни недели по-английски, нравилось, когда счет начинался с воскресенья: санди-манди-тъюзди-вэнзди… до-ре-ми-фа-соль-ля-си. В воскресенье папа обычно натирал всем лыжи, покупал шоколадку, и мы с младшей сестрой, мамой и папой шли кататься в лес, а когда кончалась зима, шли в гости к родственникам, в кино, на выставку или загорать на речку. Воскресенье было тоникой до мажора. И даже в моей взрослой жизни, когда неделя могла оказаться минорной, какой бы бемоль иль бекар ни случился в субботу, она всегда разрешалась в тонику, и жизнь уподоблялась нормальным гармоническим колебаниям.

Утомительное предвыборное разыгрывание, игра без ритма и без тональности рассинхронизировали мой организм. Хроматическая гамма сбила циклы, испортила сон, породила аллергию и аритмию. Я ждала, когда все закончится, войдет дирижер, взмахнет палочкой, и…

Сезон закончился. Нагрянули выборы. В воскресенье, в ночь подсчета голосов, муж дежурил в штабе, в понедельник зализывал раны – выборы были проиграны, во вторник я окончательно лишилась сна.