– А нечего, прикрываясь высоким именем, давать кому попало ключи от чердака!

Не зная, что с этой фразой делать, я для начала ее запоминаю. Видимо, они думают, что у меня есть ключи от чердака, я даю их кому попало, и теперь как раз попало тем, кто пробрасывал воздушку. А при чем здесь высокое имя? Намекают, что Лёня – местный депутат, это ясно, но кто чьим именем прикрывается? И в конце концов незатейливый смысл фразы до меня доходит: «Да плевать всем на твой потолок, хоть и муж у тебя начальник!»

Мои лингвистические изыскания не вызывали у Чмутова интереса, зато байки имели успех. Чмутов таял, поощрял и нахваливал: «Тебе надо писать, Иринушка, надо писать!» Сам он тоже много рассказывал – жирным, сочным голосом, я хранила этот голос, как пластинку, мысленно ставила где-нибудь в детской поликлинике, в безрадостной очереди: «Але, Ирина…» – и мне становилось хорошо.

Думала ли я о близких отношениях? Смотря как понимать сам вопрос. Я думала, что они невозможны. На это было множество причин. Отбросим ту несущественную, что я была замужем и любила мужа, что Чмутов был женат и, по слухам, любил жену. Кого и когда это останавливало? Три дочери, уже теплее, я не хотела бы перед ними краснеть. И еще я берегла свое сердце, боялась его разбить, ведь все романы когда-то кончаются. Знала, что Чмутов – бабник и трепло и что он рассказывает про своих женщин по всему городу.

– Так почему не стреляли?

– Сир, во-первых, не было пороху…

– Другие причины можно не называть.

Я назвала другие причины, теперь скажу, почему не было пороху. Когда муж в окопах, развлекаться нечестно. Лёня ушел в политику, и я стала чувствовать себя женой солдата. Наводила уют в блиндаже, а какой в блиндаже уют? Мы с девчонками строим теремок: лечим бабушку, находим сбежавшего Диггера, покупаем туфли для Маши. Живем в горшке иль рукавице.

– Я – муха-горюха.

– Я – лягушка-квакушка! А ты кто? Иди с нами жить!

Приходит Лёня, Лёня хочет быть с нами. Валит на крышу свои неприятности, залезает внутрь, как медведь, и все сыплется, падает, трещит, разрушается наш уютный домик. Все сразу кажется ни к чему: наши ссоры и перемирия, наши поделки, супы и пятерки. А он заваливается на ночлег туча тучей, с утра всех целует и вновь уходит в свой лес.

Что можно противопоставить мужским карьерным неприятностям? Двухместный диванчик, что едва втиснулся в гостиную. И ангины наконец-то прошли.

– Может быть, в выходные куда-нибудь сходим?

– Я же говорил: я в субботу еду в Тагил.

– Ты не говорил.

– Хорошо, вот сейчас говорю.

– А в воскресенье?

– В воскресенье у меня встреча.

Я ненавижу выходные! Я жду их всю жизнь, всю неделю. Лёня хочет покоя, а я хочу знать наши планы.

– Дай я хоть немного приду в себя. Я почитаю, – он засыпает сразу после завтрака, страницы вздрагивают от храпа.

Начинаю готовить обед. Действие, отрепетированное до мелочей, успокаивает. Через час слышу шарканье тапочек, не оборачиваюсь, чищу себе лук, режу себе мясо. Склоняю голову вправо. Сзади на плечи опускаются теплые ладони, к шее за ухом прижимаются мягкие губы.

– Я ненадолго, скоро вернусь.

Он возвращается не скоро, обедает поздно, скрывается в спальне, пишет, читает, я ликвидирую последствия борща. К ужину Лёня активизируется, включает видик, созывает девчонок. Плывут титры. На экране традиционная Камасутра.

– Лёня! Что ты такое поставил?!

(Как ты можешь! такое! при детях!)

– Откуда я знал! Здесь нет ограничений по возрасту. Посмотри на коробку, посмотри-посмотри, здесь ничего не написано!

– Зачем мне смотреть на коробку, ты посмотри на экран! Убери коробку, я не вижу мелкие буквы так близко!

– Да мама, успокойся, – вступает Лёлька, – ничего же не видно, только спины показывают.

– Нет, ну а когда мне еще фильм посмотреть? Что ты на меня так смотришь? Что ты так смотришь? – он нажимает паузу, фиксируя эротический кадр. – Когда мне еще что-то смотреть?! Зоя, дай другую кассету.

Лучше бы у меня опять улетела банка с облепихой! С облепихой, которую я собрала на родительской даче, а дома ощипала, промыла, обсушила, размяла с сахаром и к трем часам ночи уложила в простерилизованную над чайником банку, водрузила ее на пластиковый стол и стала закрывать пластмассовой крышкой. Тугой-претугой. Лучше бы эта банка вновь вышла на наклонную орбиту, устремилась по эллиптической траектории к потолку и раскручивала бы липкую спираль по всей кухне, в апогее прицеливаясь в плафон, в перигее заляпывая мою юбку. Я была бы врагом исключительно себе, а сейчас я враг семьи, враг отца и мирных процессов.

Только-только дети облепили папочку, только втиснулись на диванчик, разобрались, где чья нога, и папа был такой веселый, и ведь она уже слезла с него, и почти ничего не видно, вон, мама, посмотри-посмотри, эти тени просто размазались в стоп-кадре. Нет, теперь Зое придется выбираться из-под Лёли, перелезать через папу, перешагивать через Машины ноги – не опираясь на стол, чтоб не трогать мамины конспекты. И вздрагивать, наступив на ухо Диггеру, и почесывать пострадавшего, а потом одну за другой таскать кассеты для экспертизы. Папа будет озабоченно их разглядывать, чтобы спросить:

– Мама, вот эту детям можно?

– Я сказала, я не вижу мелкие буквы!

Не просто не вижу, я их ненавижу.

– Здесь написано: для всей семьи. Иркин, хочешь комедию для всей семьи? Только не говори потом, что юмор грубый. Что ты хочешь?

– Ничего не хочу. Хочу отдых для всей семьи. В выходной я хочу выходить.

– Вот к чему ты это сейчас говоришь? Куда здесь можно выйти?

Зоя меняет кассету, Лёня нажимает на кнопку пульта. На экране появляются два школьника и собачка. Тот, что поменьше, обращается к толстому:

– Убери этого вонючего пса, мешок отбросов! Не то ты будешь долго искать свои зубы в куче собственного дерьма!

Я осваивала Чмутова по телефону и через книжку. Первый способ был как дождь или снег, я не знала номера его телефона и зависела от звонков. Зато второй давал полную свободу. Таская книжицу в сумке, я могла открыть ее где угодно, где угодно в двух смыслах сразу: в салоне красоты или у зубного и на той странице, где захочется. И однажды вечером, в круге лампы, я нашла то, что искала. Рассказ, от которого зашлось мое сердце, – он назывался «Рассказ Бунина». Что в нем было? Да почти ничего. Человек засыпает, уткнувшись в плечо жены, после первой близости после роддома и видит мгновенный сон, даже не сон, а воспоминание во сне. Видит себя двенадцатилетним школьником на крыльце своей школы теплым осенним пасмурным днем. Мальчик видит голые тополя перед школой, низкое небо и затоптанный газон. И жгучее чувство тоски и боли возникает в нем без причины, и мольба о незнании своей жизни, и внезапные слезы раскаянья в том, о чем он еще не ведает, настоящие слезы, живые, проливающиеся в явь через сон. Я не спрашивала, что художник хотел сказать, просто дышала вместе с ним две страницы. Он подарил мне особый миг, миг растворения в творении. Он растревожил и разбудил то состояние души, когда жизнь еще впереди и все до слез – и вдох, и печаль, и радость.

Думая о нем нежно, бережно, удивлялась себе, ведь раньше не верила в такие чувства. Этот чеховский пожилой господин, что встречается не в одной его пьесе, бескорыстно любуется взбалмошной дамой сердца, все понимая, все прощая и даже не желая взаимности – эта мужская литературная роль вдруг неожиданно стала моей.

Мы снова встретились на выставке, в Государственной художественной галерее. Чмутов в подкладочном пиджаке, я – в костюме от Тьерри Мюглера, элегантном бархатном костюме со стразами. Ни один мужчина не сделал мне комплимента. Я пыталась похвалить писателю его рассказ, стразы сверкали, разговора не выходило.