Слишком немногие из этих критически настроенных феминисток осознали, насколько полезной может быть эта книга для разработки политики, которая бы действительно помогала предотвращать изнасилования, не говоря уже о ее пользе для продумывания более широкого вопроса о том, насколько по-разному сексуальная культура может влиять на мужчин и женщин. Я твердо убеждена, что эта враждебность к эволюционной биологии является ошибкой. Поэтому в оставшейся части книги я буду регулярно опираться на доводы биологов-эволюционистов в ходе выдвижения феминистских аргументов. Стоит нам принять, что мужчины и женщины – разные, и мы тотчас столкнемся с многочисленными следствиями этого тезиса.
Как нам с этим быть?
Как много потенциальных насильников среди мужчин? Рада сообщить, что не у всех мужчин есть желание насиловать женщин, хотя число тех, кто хотел бы этого, все равно тревожно велико. Как пишет биолог-эволюционист Дэвид Басс:
Склонность мужчин к изнасилованию зависит от обстоятельств. В одном исследовании мужчин попросили представить, что у них есть возможность принудить женщину к сексу против ее воли без риска быть пойманным, без риска, что кто-либо узнает об этом, без риска заболевания и без риска нанесения вреда своей репутации. 35 % мужчин ответили, что существует некоторая вероятность того, что они принудят женщину к сексу в указанных условиях, хотя в большинстве случаев вероятность была незначительной. В другом исследовании, в котором использовался аналогичный метод, 27 % мужчин ответили, что существует некоторая вероятность того, что они принудили бы женщину к сексу, если была бы исключена возможность, что их поймают. И, хотя эти цифры тревожно высоки, если верить им, они также означают, что большинство мужчин не являются потенциальными насильниками[75].
Еще меньше мужчин признают, что они уже совершали изнасилование, что обычно формулируется в опросах как «принуждение к сексу против воли партнерши». В Соединенных Штатах и Великобритании эта цифра колеблется в пределах 10 %. Социальный психолог и эксперт по домашнему насилию Дина Макмиллан также говорит о 10 % как о приблизительном значении доли мужского населения, которая действительно представляет опасность[76]. Ядро потенциальных насильников составляет меньшинство мужчин, которые почти всегда склонны проявлять сексуальную агрессию, но также существует более многочисленное меньшинство, для которого возможность подобных действий зависит от обстоятельств. К счастью, это также означает, что большинство мужчин не являются потенциальными насильниками – печально известный хештег #NotAllMen в самом деле не обманывает.
К сожалению, потенциальным жертвам нелегко распознать потенциальных насильников. Торнхилл и Палмер отмечают, что «заключенные под стражу насильники проявляют значительно большее сексуальное возбуждение в ответ на изображения сексуального принуждения с применением физической силы, чем мужчины, которые не были осуждены за половые преступления»[77] (что неудивительно). К этому Басс добавляет, что по своему характеру насильники, как правило, более импульсивны, более враждебны, сварливы, сексуально распущенны, гипермаскулинны и менее склонны к сочувствию по сравнению с другими мужчинами[78]. Другими словами, иногда насильников можно распознать или, по крайней мере, сделать обобщение на их счет. Но не всегда.
Так как же избежать встречи с насильниками? Большинству феминисток – как либеральных, так и радикальных – не нравится этот вопрос, и я понимаю почему. Время от времени полиция запускает какую-нибудь кампанию по предотвращению изнасилований, и эти усилия неизменно вызывают бурную ответную реакцию феминисток. Например, в 2015 году полиция Сассекса выпустила плакаты, которые из соображений безопасности советовали женщинам держаться вместе во время ночных прогулок[79]. В ответ последовала феминистская петиция с требованием убрать плакаты. Ее авторки писали, что «вовсе не друзья или прохожие должны заниматься предотвращением изнасилований и сексуальных домогательств. Это требование нужно предъявить людям, в руках которых сосредоточена наибольшая власть в этом вопросе, – самим насильникам»[80].
Разумеется, это так! Но вот в чем проблема: насильникам все равно, что там говорят феминистки. Мне не чужд этот феминистский инстинкт – возражать против малейшего намека на обвинение в адрес жертвы преступления, и особенно со стороны полиции, чья репутация – куда ни посмотри – далеко не безупречна. При этом и система уголовного правосудия, мягко говоря, не лишена своих недостатков. Вот почему я провела большую часть своей сознательной жизни борясь как за улучшение текста закона о сексуальном насилии, так и за его лучшее исполнение. И все же для меня очевидно, что плакаты с надписью «Не насилуй» не будут иметь абсолютно никакого эффекта, ведь изнасилование уже запрещено законом, и потенциальным насильникам это известно. Мы можем вопить «не насилуй!» хоть до посинения, но какой в этом смысл?
Мы должны иметь возможность и наказывать за изнасилования, и давать советы, которые помогут уменьшить их количество. Хотя мое презрение к насильникам не ведает границ (я даже в шутку говорю друзьям, что хотела бы торговать крошечными гильотинами – самый простой способ отвадить насильника), все же я устала от феминистского дискурса, неспособного предложить ничего лучше бесконечного повторения слов о том, что изнасилование – это плохо. Да, изнасилование – это плохо. Мы знаем это. А теперь давайте что-нибудь с этим делать.
Есть два способа уменьшить количество изнасилований. Первый – лишать потенциальных насильников свободы, например, заключая их в тюрьму. Второй – ограничивать их возможность действовать в соответствии со своими желаниями. Уровень судебного преследования за половые преступления ужасающе низок во всех частях мира. Так, в Великобритании менее 1 % случаев изнасилования заканчиваются обвинительным приговором. Отчасти это объясняется редкостью сообщений о таких преступлениях, отчасти – недостатками системы уголовного правосудия, а отчасти – тем фактом, что уголовное преследование насильников по сути своей проблематично (за исключением случаев, когда изнасилование совершено незнакомцем в отношении ребенка). Даже в идеальной системе – а это не наш случай – всегда будет сложно однозначно доказать наличие или отсутствие согласия.
Я бы хотела, чтобы осужденные насильники проводили в тюрьме гораздо больше времени – если потребуется, всю жизнь, – поскольку у меня есть большие сомнения относительно эффективности программ реабилитации таких преступников. Одна из подобных программ, проводившаяся в тюрьмах Англии и Уэльса на протяжении более десяти лет, фактически несколько увеличила уровень повторных преступлений[81]. Моя точка зрения на эту проблему часто подвергается осуждению со стороны тех, кто выступает за отмену тюрем и полиции, как правило, на основании расовой справедливости – они обвиняют меня в «карцеральном феминизме». Мой ответ на это обвинение заключается в том, что женщины и дети, составляющие подавляющее большинство жертв изнасилования, непропорционально часто бывают бедными и небелыми. Если желание защитить этих потенциальных жертв от насилия делает меня «карцеральной феминисткой», то я буду носить этот ярлык с гордостью.
Со своей стороны, осуждающие меня феминистки могут предложить только одну альтернативу тюремному заключению, а именно ресоциализацию, которую обычно пытаются произвести на образовательных воркшопах по теме согласия для детей и молодежи. Я участвовала в разработке и проведении этих занятий и не считаю, что они совершенно бесполезны. В частности, они позволяют достичь двух целей. Во-первых, они учат участников (среди которых могут быть потенциальные жертвы) отличать противоправные действия от действий, остающихся в рамках закона. Во-вторых, они продвигают в школах и других учреждениях политику нулевой терпимости. Например, если участник официального воркшопа по теме согласия был уличен в распространении «порномести»[82], невозможно считать правдоподобным заявление, якобы он не знал, что это незаконно и наказуемо отчислением.
