Хотя он вел себя нехорошо. Пытался танцевать танго по всем правилам – с резкими переходами, быстрыми шагами и страстными объятиями, – а получалось неприлично. Хихикающая Валентина Егоровна висела на нем, еле-еле перебирая ногами на высоких каблуках. Леня все не унимался – запрокинув через руку отнюдь не грациозную «королеву бала», едва не уронил ее, захохотал и снова чересчур уж крепко прижал к себе.

Так часто читавший мысли Лева догадался, о чем подумала покрасневшая от смущения за мужа жена.

– Не волнуйтесь, Ниночка! Ну, немножко разгулялся наш Алексей Иванович. С кем не бывает? Учтите на будущее, мы все тут, в Германии, слегка сошли с ума. Эйфория победителей… – Танго кончилось, галантный Лева шутливо щелкнул каблуками, кивнул, как бравый гусар, и склонился к руке. – Вы не сочтете меня невозможным нахалом, если я приглашу вас и на следующий танец?

Майор Левитес безусловно заслужил кокетливую улыбку: «Не сочту!» – ведь если бы не Лева, чье внимание позволяло не чувствовать себя брошенной, она расплакалась бы сейчас: нетвердо державшаяся на ногах Валентина Егоровна снова поставила танго и ухватила за рукав устремившегося к столу Леню:

– Леша, как хочете, я вас не отпущу!

Хорошо еще, что для нее он был «Лешей»!

– Ниночка, так потанцуем?

– Да-да.

Вряд ли майор Левитес так настойчиво ухаживал только потому, что считал своим долгом, из вежливости, танцевать танго и развлекать светской беседой жену друга и начальника. В блестящих черных глазах угадывалось нечто больше похожее на нежные чувства, чем на вежливый интерес. Лева словно бы догадался, о чем подумала его смутившаяся партнерша, – перевел пламенный взор в потолок:

– Хороша люстра у Иващенко, правда?

– Да, необыкновенная. Скажите, Лева, откуда вся эта роскошь? Золоченая мебель, музейный сервиз.

– Достоверно сие мне неизвестно, но думаю, Иван Саввич не поленился и реквизировал из какого-нибудь замка.

– Из замка?

– Чему вы так удивлены? Обычное дело. Прошлой весной богатые немцы драпали на запад со всех ног и побросали все свое добро. У кого из наших офицеров был транспорт, захватили по дороге кое-что.

– И вы тоже?

Славный Лева, который, конечно же, не мог никого ограбить, весело расхохотался:

– Ниночка, разве я похож на любителя пышного ампира и сладкого рококо? Нам, печальным поэтам, чужда помпезность быта… Посмотрите-ка, наш дорогой антиквар решил слегка вздремнуть. Эх, жаль, не дождемся мы сегодня «камаринского»!

Склонив круглую голову на руки, полковник Иващенко сладко похрапывал за столом. А где же Леня? Только что он танцевал рядом и вдруг исчез, причем вместе с Валентиной Егоровной.

– Не волнуйтесь, Ниночка, я сейчас же найду Алексея Ивановича! Садитесь пока за стол, по-моему, за весь вечер вы так ничего и не поели.

Хмурый подполковник все курил – с закрытыми глазами, покачиваясь из стороны в сторону и стряхивая пепел в глубокую тарелку с остатками винегрета. …Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра, – выводили срывающимися, дребезжащими голосами три сильно хмельные тетеньки. Громко подпевала отдельные слова рыжая Шура, со съехавшим на бок бантом. Шура то и дело требовательно трясла своего мужа, неприметного, курносого майора, но маленький осоловевший майор не хотел ее целовать, уворачивался и тянулся через стол, чтобы чокнуться со своими сослуживцами. Те зло отмахивались от него, употребляя нецензурные выражения, и что-то с жаром доказывали друг другу. Шура скосила глаза, и во взгляде ее глубоко посаженных глаз была язвительная насмешка.

Даже не извинившись за неприличное отсутствие, Леня упал на стул и опять потянулся за бутылкой:

– Иван Саввич! Товарищ полковник! Да будет тебе спать-то! Давай-ка лучше выпьем!

– Ленечка, не пора ли нам домой?

– Рано еще… И-ва-щен-ко! Проснись, говорю. Полковник Иващенко, па-дъем!

– Хватит, Ленечка, я прошу тебя.

– Ладно, последнюю – и уходим.

На беду, пробудился Иван Саввич. За «последней» была выпита «самая последняя», потом «ну еще сто грамм наркомовских», затем три раза «на посошок».

Розовел кусочек черного неба над безмолвными руинами, знобило от предрассветного ветра и подступивших к горлу слез: Лева и молоденький солдатик-шофер никак не могли затолкать пьяного полковника Орлова на заднее сиденье его «опеля». Леня упирался мощными руками, раскачивал автомобиль, и его безобразные крики разносились далеко по ночному Берлину:

– Мать вашу, уберите руки, я сказал! Где Иван Саввич? Где Ванька, я вас спрашиваю? Да отцепитесь вы… вашу мать!

– Леня, успокойся, умоляю тебя, садись, поедем!

– Алексей Иванович, поехали домой. Иван Саввич спит давным-давно.

– Спит? Брешешь ты все, Левка! Не может Ванька дрыхнуть! Мы с ним еще на посошок не выпили! Пусти, говорю! Прочь руки! – Свирепо оттолкнув терпеливого Леву, Леня все-таки влез в автомобиль и, кажется, только тут заметил сгорающую от стыда жену. – Надо же! Ниночка моя! Это ты, моя ненагляд..? – громко икнул, повалился на плечо и захрапел.

4

От окна, распахнутого в радостный весенний сад, до плотно закрытой двери было десять шагов, и она прошагала их раз по десять туда и обратно, про себя повторяя слова, накопившиеся в душе, которые следовало высказать Лене, как только он проснется. После бессонной ночи, проведенной на диване в гостиной, мысли все время путались.

Леня открыл глаза, обезоруживающе улыбнулся, и все приготовленные гневные фразы вылетели из головы.

– Доброе утро, Ленечка. Уже почти одиннадцать часов.

– И ладно! Поди-ка давай ко мне.

Запах перегара вновь вызвал впервые испытанное сегодня ночью пугающее чувство брезгливости. С трудом вырвавшись из горячих рук, она отбежала подальше и на всякий случай, чтобы хозяйка не услышала ссорящихся голосов, захлопнула окно.

– Я очень обижена на тебя, Леня! Вчера ты вел себя безобразно. Мне было очень стыдно. Если водка тебе дороже меня, тогда отправь меня, пожалуйста, обратно в Москву!

Надежды на то, что Леня сразу же попросит прощения, не оправдались: он, напротив, набычился:

– Ты чего говоришь-то? Чего такого страшного я совершил? Ну, выпил лишнего. Ты ж видела, какой я был уставший. Голодный. А там закуска какая-то поганая была. Хватит тебе, Нин, поди давай ко мне!

Обычно, когда Леня начинал сердиться, она терялась, но сейчас, ни капельки не сомневаясь в своей правоте, не собиралась сдаваться.

– Не пойду! Ты не только напился, ты некрасиво вел себя по отношению ко мне! Не подошел ни разу, слова не сказал, весь вечер танцевал с Валентиной Егоровной.

Быть может, не стоило так жестко говорить с ним? Строптивость всегда покладистой, нежной жены раздражила возлежащего на подушках, как барин, Леню только еще больше:

– А ты чего хотела, чтоб я весь вечер за твою юбку держался? Я не из тех мужиков, которые со своими женами на людях милуются. Не люблю я этого, поняла?

– Поняла. Ты предпочитаешь миловаться с чужими женами! – Кажется, опять получилось излишне резко, однако на этот раз Леня громоподобно расхохотался:

– Да будет тебе, Нин, ерунду-то молоть! Неужто ты меня к этой страхолюдине приревновала?

– Страхолюдине? А кто сказал вчера, что она самая красивая девушка в Берлине?

– Ну деньрожденье же у человека! По-твоему, я чего должен был сказать: поздравляем нашу дорогую Валю, самую страшную бабу в Берлине? – Развеселившийся Леня не чувствовал за собой никакой вины. Протер кулаками глаза и с наслаждением потянулся. – Ишь, приревновала она! А сама, чай, весь вечер с Левкой танцевала. Ты, смотри, Нин, как бы его еврейка тебе все волосы не повыдрала!

– Леня, что ты говоришь? Как ты можешь?

– А чего? Запросто. Лия Абрамовна – баба боевая!

– Все! Я не хочу больше говор

ить с тобой! Никогда!

На лестнице она села на ступеньку и заплакала: сколько можно выслушивать все эти мерзкие, мужицкие выражения? Как он мог сказать такое о Лии? Как язык повернулся? Конечно, нужно было давно осадить Леню, категорически запретить ему говорить всякие глупости и гадости, но так не хотелось никаких ничтожных ссор, никаких скандалов! Верилось, что любовь, доброта и нежность обязательно отогреют его сердце. Как в сказке. Глупенькая жена все прощала, старалась быть снисходительной, и вот теперь здесь, в чужом городе, в чужой стране, где она заперта, как в тюрьме, Леня распоясался окончательно. Воспользовался тем, что бежать ей некуда.