А ведь я что-то подобное видел — не из алебастра, из воска. Кажется, в Париже, на бульваре де Тампль. Слышал, в Лондоне целый музей восковых фигур открылся, надо бы съездить. Жив буду, обязательно посмотрю.

Из-за доктора и другой клубок размотали. Выяснилось, что мистер Ишервуд публичный дом обслуживал, начали уже и по борделю тому землю рыть. Много там чего интересного накопали. До доктора, впрочем, особого дела никому уже и не было. Российские законы, хотя и не разрешают проституцию, но смиряются с ее существованием. И наказание скорее символическое — полгода заключения в Арестном доме как самой девке, так и своднику. Дело-то дрянь, выеденного яйца не стоит, но всплыли кое-какие обстоятельства, из-за которых пришлось самого государя побеспокоить. Выяснилось, что хозяином публичного дома состоял бывший гвардейский офицер, выгнанный из полка за казнокрадство. Допросили его с пристрастием, старые розыскные листы подняли — ну и ну! Тут тебе и поджоги, и убийства. А коли дело дворянского сословия касается, то решение по нему должен сам государь принимать. Хмыкнул Николай Павлович да приказал лишить негодяя не только чинов и званий, но и фамилии, чтобы на каторге пращуров своих не позорил! Не поленился государь-император, допросные листы прочитал, где агенты девиц опрашивали и велел девок непотребных в Арестный дом спровадить, как по закону положено. Не всех, а четырех, которые добровольно к содержателю своему пришли. Пятая, назвавшаяся Анной Беловой, дворянской воспитанницей, государя наособицу заинтересовала. Поинтересовался он у Александра Христофоровича — что за девка такая да откуда взялась? А у того уже все ответы были готовы — незаконнорожденная дочь вдовы статского советника, проданная в притон единоутробным братцем, ротмистром кавалергардским. У нас ведь в России как? Ежели Третье отделение хочет ответы на вопросы найти, оно их найдет. Отыскали старушку, что у вдовой советницы роды принимала, и священника, что девочку Аню крестил, и соседей-помещиков, сызмальства помнивших воспитанницу Наталии Трофимовны. Соседи-то думали, что воспитанница после неудачи со свадьбой отбыла за границу нервы успокаивать да там потом замуж вышла — им так господин ротмистр сказал, а они и поверили. Ну почему бы и не поверить? Прочитал все это государь, помутнел взором да призадумался — как тут и быть? С точки зрения Судебного уложения законов никаких не нарушено. Числилась девка воспитанницей, из крепостных, тут господин ротмистр в своем праве был. Имеет право хозяин своих крепостных продавать, на то он над ними и поставлен. А вот с точки зрения других законов — нравственных и божественных — единоутробную сестру продать — это уже никуда не годится. И решил государь отдать сей скользкий вопрос на рассмотрение господ офицеров кавалергардского полка, в котором господин ротмистр служит. Верно, лучше бы государь его к каторге приговорил — все не так стыдно бы было, потому как после офицерского собрания ушел он домой, застрелился.

Вот так вот, зло вроде бы наказано, но что теперь с Анной Беловой делать? И невиновная она, да кругом виноватая.

Касательно же господина Эдгара Аллана По, то приказал государь его из России выставить и до Северо-Американских Штатов доставить, а мне через господина Бенкендорфа велел привет передать.

Ну, коли сказал государь "выставить и доставить", стало быть, вызвал Александр Христофорович пару чиновников для особых поручений, из тех, кому в Европе да в Америке бывать приходилось, задачу поставил, записку черкнул казначею — дорога-то дальняя, через океан плыть. Одним словом, как только господин По оклемался, пришли сопровождающие. Я их как своих друзей представил, а уж поверил ли он, нет ли, не знаю. Выехали из Санкт-Петербурга, через три недели уже в Голландии были, сели они там на "Кюрасо" (могу я привыкнуть к новомодным штукам, что через океан без парусов, а на одном колесе плавают!), а через тридцать дней уже в Вест-Индии были. А от нее и до Бостона рукой подать, так что Рождество Эдгар дома праздновал. А может, он на наше Рождество дома будет?

Сейчас вот сижу и думаю — а может, стоило мне тогда прислушаться к тому, что говорил мне юноша, когда взахлеб рассказывал о бедной девушке, отнятой у него двумя страшными русскими бородачами? Я же тогда слушал, но не слышал, значения не придал — решил, получил американец по башке из-за шлюшки трактирной, так поделом ему — впредь умнее будет. А ведь мог бы я кой-кого попросить, так и отыскали бы евонную Анну-Беллу, благо были зацепочки: у трактирщика или слуг узнать, кто такая, кто ее в трактир возит, куда отвозят. Если не хозяин, так слуги трактирные о том ведали. Отыскали бы девку, не было бы у Эдгара По злоключений, падучая бы не пристала. Эх, не знаю уже — лучше бы оно было, а может, хуже? Письмо бы написать, что ли — мол, жива-здорова Анна Михайлова, дочь Белова, в святой обители пребывает, грехи замаливает — свои и чужие.

Эдгар Аллан По отодвинул недопитую чашку кофе, откинулся в кресле, прикрыл глаза. После всего пережитого, было приятно просто посидеть в кресле возле камина, подставляя бок теплу. В Балтиморе, куда доставили его странные русские, было прохладно, но после Санкт-Петербурга прохлада казалась теплом. Но все равно так хорошо поворачиваться к пламени то одним, то другим боком.

Номер был хорош. Русские не поскупились, оплатив лучший номер портовой гостиницы, имевший гостиную с камином, спальню и кабинет, а из окна открывался замечательный вид на залив. Вид, по правде говоря, был изрядно подпорчен зданиями строящихся доков, но кусочек воды был виден. Такой роскоши у Эдгара не было никогда. Обычно он довольствовался одной комнатой, совмещавшей в себе все остальные. Можно бы сесть за письменный стол, очинить перо и писать, писать… Но что-то мешало юноше приняться за работу. Он поднялся, вышел в кабинет. Вместо того, чтобы еще раз перечитать письмо мистера Аллана, он взял со стола свой дневник, переживший долгие дороги Европы, два плавания через океан и два месяца жизни в России. Он был в России? Усевшись в кресле, принялся листать страницы, вчитываясь в текст и рассматривая картинки, корявые наброски схем — не иначе пытался изобразить карту города, набережную, памятник всаднику, мосты. Вот очень знакомый профиль мужчины с некогда густыми, но уже начавшими редеть бакенбардами. Кошачья морда… Женская голова, почему-то оторванная от тела. И снова записи, выписки, похожие на студенческие конспекты. Это был его почерк, хотя Эдгар не мог вспомнить, когда он это писал? А дальше… А что дальше? А дальше должно быть о ней…

Эдгар потер некстати заслезившиеся глаза — словно в них бросили пригоршню песка. Закрыл дневник, отхлебнул глоток уже остывшего кофе, посидел немного с закрытыми глазами и, снова принялся перебирать страницы дневника. Листам вдруг вздумалось сопротивляться — слипались, выскальзывали из-под пальцев. И снова заболели глаза, громко застучало сердце, руки тряслись. Вздохнув, юноша положил тетрадь на колени, и сердце снова принялось биться ритмично и равномерно, глаза обрели ясность.

Поэт уже третий день боролся с собственным дневником, приходя в бессильную ярость от того, что страницы бунтуют, не желая открывать ему что-то особо важное и сокровенное. Или, дело не в его дневнике, а в чем-то ином? Может быть, сопротивляется память, решившая оградить своего хозяина, от чего-то страшного?

Еще раз?! Листы опять не желают слушаться, сердце ударило в грудь, приготовилось выскочить…

— Да будь ты проклят! — не выдержал Эдгар По, забрасывая дневник в камин.

Тетрадь лежала на раскаленных угиях, словно бы обтекаемая пламенем, не желая вспыхивать. Эдгар спохватился, склонился к огню, чтобы спасти злосчастный дневник, и уже просовывая руку сквозь каминную решетку, вдруг передумал.

Дневник — всего лишь бумага, исчерканная буквами и словами. То, что случилось с ним, все его впечатления и встречи, друзья и недруги, краткие минуты счастья и долгие дни неудач — все это останется с ним, покоясь в уголках памяти, время от времени пробиваясь наружу. И рядом с ним всегда будет ОНА.