– Миссис Дорогая Сосна, – произнес он задушевно-мягко, – не продадите ли вы мне случаем немного бензина? У меня почти не осталось талонов.

– Что ж, вы остановились в правильном месте, но обойдется это вам в две цены. – Ее голос, напротив, стал тверже, в нем зазвенел металл. Они вышли вместе и склонились над его машиной, пока она наполняла бак бензином. Здесь, на свету, он увидел, что в ней нет ничего особенного, – просто еще одна загнанная женщина, не знающая, как вырваться из сложившихся обстоятельств, умеющая подстраиваться и проявлять твердость одновременно, но готовая поделиться собой с каждым, кто окажется рядом.

– Теперь продéржитесь. – Поддев ногой тершегося вокруг ее ног рыжего кота, она подбросила его в воздух на несколько дюймов. – Отвали, котяра. – Последнее, разумеется, предназначалось ему.

Похоже, она сама не знает, насколько у нее все в порядке. Она может жить здесь в удобстве, вести свое дело, есть большие сэндвичи, у нее сколько угодно бензина, она может с ним химичить, назначать цены, как на черном рынке, обманывать мужа, воюющего на Тихом океане, касаться моей руки, не зная, что́ я, черт возьми, за фрукт, а бедная Билли… господи, где она? Несчастная женщина понятия не имела, как близко она подошла к краю.

– Как насчет небольшого бонуса за бензин? – Она сложила губы бантиком.

– Может, для вручения бонуса лучше вернемся в дом? – ответил он, улыбаясь так, словно зажимал губами гвозди, и действительно ощутил в горле металлический привкус; он едва дождался, пока дверь за ними захлопнется и защелкнется на замок.

Его руки обвились вокруг стенда с почтовыми открытками – для устойчивости ему не хватало дыхания. Он не совсем отдавал себе отчет в том, что происходит, но внезапно, пытаясь протолкнуть воздух в сдавленные легкие, почувствовал себя так, будто в самый жаркий день копал глубокую яму. Спущенные брюки комком лежали вокруг его ботинок. Он увидел свое грязное белье, и ему захотелось подтянуть их, но он не мог ни наклониться, ни вздохнуть.

– Хорошо смотришься, – сказала она с другого конца комнаты, наблюдая, как он давится, хватая ртом воздух. Она чуть приблизилась. – Говорю: смотришься хорошо, грязный хрипун. Ублюдок. – Она запустила в него тарелкой с остатками сэндвича, которая ударилась в стойку с открытками и упала в его брюки. Он видел ее, грязно-белую, между своих щиколоток, видел застывший на ней жир и красную ленточку бекона. И как его угораздило вляпаться в это? Как же его угораздило? Ведь он ее даже не хотел, ему от нее не было нужно ничего, кроме бензина.

Он с трудом втянул в себя воздух, ногой отшвырнул тарелку, подтянул брюки и со свистом снова вдохнул. Черт, что-то с ним не так. Сердечный приступ или еще что. Он доковылял до двери, в руках было полно открыток. Снаружи дул ветер, воздух был холодным; если ему суждено умереть, то он хотел умереть там, на улице, а не здесь.

– Давай, проваливай, – сказала она. – Считай, что тебе повезло. Повезло, что я не схватила мужнино ружье. Если тебе хватит ума, ты сейчас же уберешься вон и через минуту будешь мчаться по дороге, иначе я возьмусь за ружье. – Она надвигалась на него. Он повернул рычажок на замкé и распахнул дверь.

Парковочная площадка сжималась подступавшими с обеих сторон черными елями, становясь все меньше и меньше, как листок бумаги, который складывают и складывают. Его машина бледным пятном выделялась на фоне деревьев; схватившись за серебристую ручку водительской дверцы, он словно бы ощутил свою связь с распахнувшимся впереди простором. С хрипом и свистом втягивая в себя воздух, он втиснулся в машину, она завелась с ходу, мотор заурчал ровно и плавно, словно льющийся сироп, он дал задний ход, развернулся и выехал на стелившуюся за елями и пихтами пустынную дорогу, от которой в темноту ответвлялись простегивавшиеся москитами просеки, ведущие к лесным лагерям.

Когда он выезжал на дорогу, что-то шевельнулось на поленнице. Он подумал было, что чурбан падает, но оказалось – это рыжий кот, окрасом сливавшийся с древесиной. У них тоже когда-то был кот, такого же цвета – цвета ириски. Лоял помнил, как тот обожал его мать, сидел, бывало, на крыльце и, задрав голову, неотрывно смотрел на нее. Она называла его Спотти и кормила сливками. Не стоило ему тогда тереться о ногу Минка: тот очищал водосток от навоза, был на взводе и сломал ему лопатой хребет.

Через час дышать стало легче. Переднее пассажирское сиденье было сплошь завалено почтовыми открытками, их было семь или восемь десятков, и на всех – один и тот же толстый медведь, высовывающий бурую морду из-за черных деревьев. «Должно быть, цена им долларов восемь», – произнес вслух Лоял и на какой-то миг испытал холодное злорадство.

После того как он выехал из лесистой местности, потянулась ровная земля – раскинувшиеся на многие мили вокруг виноградники с изогнутыми лозами, распятыми на проволоке. Автобусы «Коуч» дребезжали по дороге, покрытой гудроновыми заплатками, с раскрошившимся по краям, смешанным с гравием асфальтом, сквозь который прорастали сорняки; вдоль дороги, клонясь к ней, выстроились пропитанные креозотом столбцы, мерцающие светоотражающей краской. Местность была однообразной, как газон, он ехал мимо туристских домиков с крохотными террасками, на которых стояли металлические стулья, мимо бензоколонок и ветряков, мимо металлических рекламных щитов «Нехи»[17].

Разрастающееся небо. Желтые грунтовые дороги, ответвляющиеся на север и на юг. Гипсовые утки посреди пожухлых лужаек, флаги, плещущие на ветру. Собака, на протяжении сотни футов бегущая рядом с машиной.

В душном тепле кафе «Олимпия» он ест толстые блины с сиропом «Каро». В кофе слишком много цикория. Упершись локтями в стойку, наблюдает за поваром. Какой-то мальчишка паркует возле кафе свой мотоцикл «Индиан» и входит. Сдвигает на макушку защитные очки, под ними – круги белой кожи.

– Чертовы собаки, – говорит он повару. – Я когда-нибудь гикнусь из-за них. Сбил тут одного сукина сына: выскочил неизвестно откуда и хотел цапнуть меня за ногу.

– Так ему и надо, – отвечает повар, продолжая мять лопаткой картошку. – Хорошо бы это был не мой ирландский сеттер. Рыжий. Я живу тут неподалеку, у дороги.

– Может, и он, – говорит мальчишка. – Да нет, шучу. Этот был черный, и случилось это в пяти милях отсюда. Здоровенный такой сукин сын. Размером с корову, не меньше, черт бы его побрал. Уж точно не ирландский сеттер.

В Пенсильвании виноградники более обширные. Лозы уже увядают, кукурузные поля набухают. Плоскость пейзажа своей простотой вызывает у него тревогу. Дорога представляет собой нескончаемый плоский горбыль, прошитый асфальтовыми рубцами, на которых подскакивают стертые колеса, сотрясаются руки и плечи, раз за разом, без конца. Впереди идущие машины время от времени сворачивают с главной дороги на проселки и едут по ним, поднимая столбы пыли. Из радиоприемника доносится лишь треск статического электричества, сквозь который иногда прорываются обрывки фраз. «Джимми Роджерс…[18] молю Господа… с днем рождения… на европейском театре военных действий… прощайте, друзья… «Пиллсбери»… орган меж… Дуз… история… о!.. привет, друзья… Иисус сказал… слушатели пишут нам о…»

Он проезжает мимо старых грузовиков на лысой резине. Беспокоится по поводу собственных покрышек. Сворачивает на боковую дорогу, но из-под колес начинает лететь гравий, и душит пыль. Скрипит на зубах. Когда он трет подушечки пальцев о большой палец, чувствуется твердый песок. Он возвращается на бетонку.

На много миль тянется снегозащитное ограждение. Сапсан сидит на забытом в поле тюке сена. Равнина меняется, меняется цвет земли, темнее, темнее. Молитвы и долгие паузы чередуются в пыльном радиоприемнике. Сквозь осенний дождь дома кажутся трейлерами среди деревьев. Дубы надвигаются на него, проносятся мимо, скапливаясь позади в лесные заросли. Кафе H&C, столовые, заправки «Амоко», GAS 3 MI. ВПЕРЕД. Туман. Легкий ночной туман. В Индиане земля густого коричнево-черного цвета. В темноте исчезает стадо. Улетающие на юг гуси вспархивают из болот, с прудов, над головой – клин, состоящий из сотен птиц. Вода испещерена штрихами их худых шей, перечеркиваемых ныряющими головами и клювами.