— Думаю, ко всем. Не думаю, что это похоже на фильмы. Какая-то пятница, Тринадцатое число. Держу пари, снаружи он выглядит как мы. Все по-настоящему страшные вещи находятся внутри, где, вероятно, их никто никогда не видел.

Это хорошее понимание.

— Тебе следовало стать детективом, — говорю я.

— Может быть, я работаю под прикрытием, — отвечает он, ухмыляясь. Затем он оглядывается через плечо, мимо круга света, отбрасываемого уличным фонарем над головой, на длинную темную улицу. — А вот и она.

— Ленор?

— Нет, твоя собака.

— 33-

Мне было шестнадцать, когда Иден заболела, в начале моего шестого года с ними. Сначала ее симптомы сбивали с толку: тошнота, головокружение и ночная потливость. Ее врач сказал ей, что это менопауза, и она пройдет.

— В задницу менопаузу! — Однажды вечером Хэп разразился гневом за ужином, пока Иден ковырялась в своей тарелке. — Ты похудела на сорок фунтов!

Он редко повышал голос, потому что в этом никогда не было необходимости. Иден заметно расстроилась, и Ленор тоже.

— Не смей, не смей! — предупредила она со своего стула.

Я знала, что вороны могут быть такими же умными, как попугаи, но Ленор была более чем умна. Казалось, она легко читала наше настроение и чуяла страх. Я переводила взгляд с Хэпа на Иден и обратно, жалея, что не могу почувствовать, что происходит в теле Иден, или что она может. Что на этот раз она может появиться в своих собственных снах.

— Я вернусь, — пообещал Иден Хэпу. — Я заставлю его дать мне что-нибудь.

— Я пойду с тобой, — сказал он, ничуть не успокоившись. — Посмотрим, хватит ли у этого доктора наглости нести ту же самую невнятную чушь, когда я нахожусь в комнате.

Но хватило.

* * *

Прошел целый год, прежде чем мы узнали, что у Иден рак эндометрия. В ее последний удачный день мы отправились в Пойнт Кабрильо и стали искать китов. Мы принесли шезлонги, горячий кофе и одеяла для наших коленей. В тот день было очень ветрено, ветер выбивал миллионы трещин на поверхности залива.

— Если бы я была какой-нибудь водой, — сказала Иден, глядя вдаль и вдаль, — я бы хотела быть этим океаном.

Ты уже такая, хотела я сказать ей. Ты — все, что я вижу.

Эти часы, проведенные вместе, казалось, длились целую вечность. Мы насчитали шесть горбатых.

— Шесть — это число духа, — сказал Иден.

Мы видели, как ветер развевал над зарослями водорослей зеленые и золотые флаги. А потом закат, и первая вечерняя звезда, мерцающая наяву. А потом взошла луна, похожая на жемчужный осколок пляжного стекла, разбитый и целый одновременно.

Три недели спустя Иден умерла во сне под розовым пледом, к тому времени маленькая, как ребенок, и бессвязная от морфия. Когда Хэп пришел сказать мне, что она ушла, его лицо исказилось. Я никогда не видела, чтобы он плакал, и тогда он не плакал, просто балансировал на грани того, чего не мог вынести, но должен был как-то это сделать. Однажды я познаю это точное состояние с ужасающей близостью. В тот момент я могла только оцепенело стоять в стороне, пока он возвращался в спальню, которую они делили, и закрывался, чтобы побыть с ней наедине. Никто не собирался торопить его с вызовом коронера. Не для этой женщины, его жизни более тридцати лет. Не раньше, чем он будет хорош и готов.

* * *

Мое собственное прощание казалось невозможным. Я не была готова потерять Иден. Я не могла. В каком-то трансе я направилась в лес, едва ощущая поход. В нескольких милях от города, двигаясь прямо по Литтл-Лейк-роуд, я добралась до Национального леса Мендосино и почти сразу же сошла с тропы, нырнув вверх по склону крутого оврага и снова вниз, пробираясь сквозь мокрые папоротники и губчатый подлесок. Были видны следы повреждений от огня, сердцевины деревьев почернели и были выпотрошены.

К тому времени, как я ворвалась в заросли старых секвой, мои мышцы были истощены, а одежда промокла от пота. Деревья были высотой в сотни футов, величественно неподвижные. Хэп как-то рассказывал мне, что такие старые и большие деревья, как эти, делают всего один вдох в день. Как если бы я действительно хотела понять их или хотя бы одно дерево, я должна была быть там в тот момент, когда оно дышало.

— Правда?

— Конечно. Океаны тоже дышат, — сказал он. — Горы. Все.

Я приземлилась в центре кольца деревьев, прямо в кучу хвои, пыли и лишайника. Это была не совсем молитва, но то, что Иден подчеркивала на протяжении многих лет. Когда становилось трудно и ты чувствовала себя неуверенно, любила говорить она, ты могла упасть на колени, где бы ты ни была, и весь мир был бы рядом, чтобы поймать тебя.

У меня было слишком много матерей и недостаточно материнской заботы. Иден была ближе всего к тому, чтобы я когда-либо чувствовала себя настоящей дочерью. А теперь ее не стало. Я успокоила себя и ждала прихода судьбы, какого-нибудь знака того, как жить дальше без нее, но ничего не происходило. Ничего, кроме волн озноба от моего собственного холодного пота и грусти, которая, казалось, поселилась в промежутках между деревьями, между стволами и ветвями, между иголками и листьями, между молекулами. Она забралась внутрь моего тела и плотно свернулась под ребрами, как кулак, сделанный из серебряной нити.

Наконец я встала на ослабевшие ноги и начала долгий путь домой. Когда я добралась туда, было уже далеко за полночь, свет на крыльце не горел, а во всех комнатах было темно. Когда я зашла на кухню и включила свет, Ленор вздрогнула. Она каким-то образом вскарабкалась на стул Иден за столом, и когда я подошла ближе, она вспыхнула, ее перья взбились вокруг шеи в сердитом воротнике, как будто она защищала пространство.

— Ты голодна? — спросила я.

Вопиющая тишина.

Я все равно нашла пакет с собачьим кормом и положила для нее несколько гранул на край стула, но в ту минуту, когда моя рука приблизилась, она взмахнула здоровым крылом, оттопырив перья на шее, просто промахнувшись мимо меня.

Я ударила ее, не задумываясь. Ее тело было гораздо более твердым, чем я ожидала, толстым и несгибаемым, как что-то вырезанное из дерева.

Она мгновенно нанесла ответный удар, вонзив клюв в плоть возле моего большого пальца, теперь оба крыла подняты, даже сломанное.

— Прекрати! — Я снова подняла руку, зная, что перешла черту. Никто и никогда не должен был причинять вред животным. Иден не хотела бы видеть нас такими, но я обнаружила, что ничего не могу с собой поделать. Я не могла отступить.

— Не смей, — предупредила Ленор, та же фраза, что и всегда, но, наконец, она обрела смысл. Она говорила со мной о настоящем, о нас. Взгляд ее глаз был таким холодным, что мое сердце перевернулось.

Я бросилась к ней, схватив ее толстое тело и застав ее врасплох. Она ужасно извивалась у моей груди, извиваясь и сопротивляясь, пытаясь освободиться, в то время как я прижимала ее крепче. Открыв входную дверь, я вышвырнула ее во двор, а затем быстро захлопнула за собой дверь и заперла ее. Затем я поспешила в свою комнату и тоже захлопнула эту дверь, лежа лицом вниз на своей кровати, охваченный ненавистью, виной, стыдом и кто знает, чем еще.

«О, милая», — сказала бы Иден. «На кого ты действительно злишься?»

На тебя. Но это тоже было неправильно. Все было не так. Мои глаза горели. Мое сердце горело от пустоты.

Примерно через полчаса — на самом деле я понятия не имела — я встала и тихо прошла через дом к входной двери. Я открыла ее, ожидая, что она будет на коврике или на дорожке перед домом, но Ленор уже ушла. Я запаниковала и бросилась на ее поиски. Но ее не было ни под изгородью, ни рядом с домом. Она не пряталась возле гаража или между мусорными баками. Я схватила квадратный фонарик, большой, как термос, который Хэп держал в шкафу в прихожей на случай штормовых ночей, когда отключалось электричество, и направила его в чернильную ночь, снова и снова шепча имя Ленор вместо того, чтобы кричать, как мне хотелось. Я боялась разбудить Хэпа, или, может быть, Иден, где бы она ни была сейчас, наверху, у звезд, или внизу, на неровной береговой линии, ищущая и терпеливая, незакрытый луч света.