Я знаю, что мне следует все это смыть в унитаз, но не могу заставить себя это сделать. Вместо этого держу пакеты в течение долгой минуты, запоминая их вид, прежде чем засунуть их в морозильную камеру небольшого холодильника и закрыть дверцу, и лишь мельком думаю о горничной, которая их найдет, или о каком-нибудь запыхавшемся водителе грузовика, ищущем лед и почувствующем отвращение. Молоко в морозилке рассказывает целую отвратительную историю, хотя я сомневаюсь, чтобы какой-нибудь незнакомец правильно угадал её сюжет. Даже мне самой трудно её понять, как я в ней — и главная героиня, и единственный автор.
* * *
Незадолго до рассвета я просыпаюсь в лихорадке и принимаю слишком много обезболивающего, чувствуя, как у меня перехватывает и горит горло. Бегущая строка с последними новостями тянется по нижней части экрана.
«Сорок семь подтвержденных погибших в Биг-Баю, штат Алабама. Самая смертоносная катастрофа в истории «Амтрак»* (* Амтрак — Национальная компания железнодорожных пассажирских сообщений). Где-то посреди ночи буксир на реке Мобил сбился с курса в сильном тумане и баржа врезалась в опору моста Биг-Баю-Канот, сместив ферму на добрый метр. Восемь минут спустя, двигаясь точно по расписанию, трансконтинентальный поезд «Сансет Лимитед» с 220 пассажирами, следовавший из Лос-Анджелеса в Майами, на скорости 116 км/ч врезался в ферму моста, столкнув центральный пролёт моста в воду, срезав первые три вагона, разрушив мост и пробив топливный бак. «Амтрак» ссылается на халатность водителя буксира. Несколько членов экипажа пропали без вести, восстановительные работы все еще продолжаются. Сегодня на место катастрофы прибудет президент Клинтон».
Я выключаю телевизор, желая, чтобы резиновая красная кнопка на пульте дистанционного управления отключила всё — и внутри, и снаружи. Хаос, отчаяние и бессмысленная смерть. Поезда несутся к трещинам и проломам, все на борту спят и ничего не понимают. Капитаны буксиров оказались не в том месте не в то время.
«Восемь минут!» — хочется мне закричать. Но кто меня услышит?
— 2-
Однажды я работала над делом о пропавшем без вести мальчике, которого мы позже нашли разорванным на куски под крыльцом дома его бабушки в долине Ноэ; когда мы подъехали, бабушка сидела на скрипучих, облупившихся качелях на крыльце прямо над его телом. В течение нескольких месяцев после этого я не могла выбросить из головы ее лицо, припудренные складки кожи вокруг рта, матово-розовую помаду, нанесенную чуть выше верхней губы. Безмятежность в ее водянисто-голубых глазах.
Ее внуку, Джереми Прайсу, было четыре года. Сначала она отравила его, чтобы он не помнил боли. «Помнить» было ее словом, первым словом в истории, которую она рассказывала себе о том, что, по ее мнению, ей пришлось сделать. Но у этой истории не было смысла — ни для кого, кроме нее. Когда она давала показания, мы задавали ей один и тот же вопрос. Снова и снова. «Почему вы убили его?»
Она так и не смогла ответить.
* * *
В моей полутемной комнате в отеле Травелодж на дешевом, испещрённом царапинами прикроватном столике стоит старый телефон с инструкциями по набору номера и тарифами на междугородние звонки. Брендан берет трубку после второго гудка, его голос медленный и хриплый, как будто доносится сквозь бетон. Я разбудила его.
— Где ты?
— Санта-Роза. Я не успела далеко уехать.
— Тебе нужно немного поспать. У тебя ужасный голос.
— Да. — Я смотрю вниз на свои голые ноги на покрывале, чувствуя, как царапает бедра дешевая ткань. Моя влажная и скомканная футболка прилипла от пота к задней части шеи. Я обмотала грудь жгутом из бинтов, но боль, несмотря на все таблетки, с каждым ударом сердца пронзает меня острой иглой
— Я не знаю, что делать. Это ужасно. За что ты меня наказываешь?
— Я не… это просто… — Наступает долгая напряженная пауза, пока он подбирает слова. — Ты должна кое в чем разобраться сама.
— И как я должна это сделать?
— Я не могу тебе помочь. — Он звучит побежденным, напряженным до предела. Я могу представить его на краю нашей кровати в лучах рассветного солнца; его тело склонилось над телефоном, а правая рука глубоко зарылась в тёмные волосы. — Я пытался, и я устал, понимаешь?
— Просто позволь мне вернуться домой. Мы можем всё исправить.
— Как? — спрашивает он с придыханием. — Некоторые вещи невозможно исправить, Анна. Давай просто оба подождем немного. Это не обязательно должно длиться вечно.
Однако что-то в его тоне заставляет меня задуматься. Как будто он перерезал пуповину, но боится признать это. Потому что не знает, как я отреагирую.
— О каком времени мы говорим? Неделя? Месяц? Год?
— Я не знаю. — Он прерывисто вздыхает. — Мне нужно о многом подумать.
На кровати рядом со мной моя собственная рука выглядит восковой и жесткой, как у манекена в торговом центре. Я отвожу взгляд, фиксируясь на какой-то точке на стене.
— Ты помнишь, как мы поженились? Ту поездку, в которую отправились после свадьбы?
Он молчит с минуту, а потом говорит:
— Помню.
— Мы спали в пустыне под огромным кактусом, внутри которого жили птицы. Ты ещё назвал его «общагой».
Еще одна пауза.
— Да. — Он не уверен, к чему это ведет; не уверен, что я не сошла с ума.
Я и сама не уверена.
— Это был один из лучших дней нашей жизни. Я была по-настоящему счастлива.
— Да. — Его дыхание в телефонной трубке учащается. — Дело в том, что я давно не видел эту женщину, Анна. Тебя не было рядом, и ты это знаешь.
— Я могу всё исправить. Дай мне шанс.
Тишина разливается по трубке, собирается вокруг меня на кровати, пока я жду его ответа. Наконец он говорит:
— Я тебе не доверяю. Не могу. — Ясность в его голосе просто ошеломляет. Резолюция. В течение последних нескольких недель он злился, но теперь стало ещё хуже. Он принял решение, с которым я не могу бороться, потому что я дала ему все основания чувствовать себя именно так. — Береги себя, хорошо?
Я чувствую, что балансирую на краю тьмы. Раньше он всегда держал меня за руку и не давал упасть.
— Брендан, пожалуйста. Я не могу потерять все.
— Прости, — говорит он и отключается, прежде чем я успеваю сказать еще хоть слово.
* * *
На поминальную службу пришло около двухсот человек, многие из них были в военной форме. Коллеги, друзья и незнакомые люди с благими намерениями, которые прочитали о случившемся в газете и подумали: «А почему бы и не сходить? Может и на меня прольётся милость божья?»
Я застегнула молнию на платье, даже не чувствуя ткани, так накачанная лоразепамом, что меня можно было завернуть в колючую проволку. Я читала по губам сквозь огромные черные солнцезащитные очки, пока Брендан снова и снова повторял «спасибо». Вернувшись домой, я устроилась в углу кухни, отвернувшись от агрессивно расставленных цветов и записок с соболезнованиями, от потрясенных лиц вокруг стола, заставленного запеканками и сырными тарелками. Мой начальник, Фрэнк Лири, нашел меня там с тарелкой еды в руках, которую даже не притворялся, что хочет попробовать.
— Что я могу сказать, Анна? Какие вообще слова могут быть уместны в столь жуткой ситуации?
Обычно его голос был грубым, а не таким мягким, как сейчас. Я хотела бы заморозить его там, где он стоял, как в детской игре в «замри-отомри», и уйти. Вместо этого я только кивнула.
— Спасибо.
— Можешь скорбеть столько, сколько нужно. Ни о чем не беспокойся, хорошо?
Казалось, стены вокруг меня начали сжиматься.
— На самом деле я думала, что вернусь на следующей неделе. Мне нужно сосредоточиться на чем-то другом.
— Да ладно, Анна. Ты же не серьёзно? Еще слишком рано. Прямо сейчас ты должна думать только о своей семье и заботиться о себе.
— Ты не понимаешь, Фрэнк. — Я слышала, как мой голос напрягся на этих словах, и попыталась замедлиться, чтобы голос звучал не так отчаянно. — Я сойду с ума здесь от безделья. Пожалуйста.
