Портрет

Василиса появилась в нашем доме задолго до меня. Может именно поэтому я всегда относился к ней, как к полноправному члену нашей семьи. Деловая, участливая в делах семейных, она любила прохаживаться по дому и, распустив свои длинные, придающие ей ученый вид усы, приглядывала за порядком в доме. Наблюдая за ней, складывалось впечатление, что она имела свое собственное мнение по каждому делу и вопросу.

Поджарая, с тонкими мускулистыми лапами и большими желтыми глазами, она была героиней моих детских рисунков на полях клеточных тетрадей и широких блокнотов. Хотя нельзя сказать, что это была точно она. Это был ее образ. Саму ее рисовать было очень сложно. Трехцветный сумбурный окрас, которым была разукрашена ее короткая шерстка, то распадаясь на отдельные тона, то сливаясь воедино, покрывал все ее тело. Мне не удавалось передать это буйство красок, не намалевав так, что потом уже было не разобрать, где кошка, а где размазанные кляксы. Поэтому, когда в нашей школе объявили конкурс рисунка, и я, стараясь и мучаясь три дня, принес портрет своей кошки, на меня посмотрели снисходительным взглядом и повесили рисунок на самый край стенда, единодушно признав его неудачным. Меня это очень огорчило, так как я считала свой рисунок очень хорошим, а Василису – самой красивой кошкой на свете, и так думал не только я. Так считала вся моя семья.

Как мне рассказывали позже, инициатором приобретения нашей семьей котенка была мама. Ну а так как инициатива всегда наказуема, первое время все хлопоты, появившиеся в доме вместе с маленькой четвероногой, полностью легли на ее плечи. Помимо этого, мама, как человек, любивший порядок, занялась воспитанием будущего полноправного члена семьи, прививая ей чистоплотность и хорошие манеры. К хорошим манерам относился довольно стандартный набор правил – не прыгать на обеденный стол, не спать на подушках, не драть обои, ходить на песок и мыться. Что касается последнего, из-за необходимости соблюдения чистоплотности Васиного туалета, во время ее совсем еще раннего и темного возраста, маме приходилось мыть с мылом ее маленькую пушистую задницу. Но время шло, неотесанная Васька превратилась в яркую своенравную Василису. Однако мамино воспитание усвоилось лишь частично. Чистоплотна она была абсолютно, но вот неизвестно откуда взявшаяся аристократическая привычка в постели класть голову на подушку рядом с головой кого-нибудь из нас, расстраивала и возмущала. Но потом все смирились и даже нашли в этом что-то забавное. Что же касается меня, то я по-другому и не представлял ее вечерний сон. Касаемо тяги к обеденному столу – эту привычку удалось побороть, хоть и не обошлось без военных действий.

Вообще, каждый раз, когда мама начинала сердиться на Ваську, она со вздохом и отчаянием в голосе произносила всегда одну и ту же фразу «Василиса! Ну что ты за человек такой!» Когда же дело было серьезнее, и мама все же начинала злиться, то из кухни доносилось: «Василиса! Ууу, собака такая! Я тебе покажу!». Ну и дальше по списку, что мама хотела ей показать. Но это случалось все реже. Со временем все конфликты были исчерпаны, недопонимания улажены, привычки обтесаны. Каждый относился с должным уважением друг к другу, более того, мог понять желание и настроение другого по одному лишь взгляду. Вообще, вся эта игра в переглядывания начиналась, когда к нам приходил кто-нибудь в гости. Угощая на кухне гостя чаям, всегда можно было наблюдать одну и ту же картину – Вася с деловым, заинтересованным видом приходила на кухню, и, устроившись на своем любимом табурете, в прямом смысле слова вытаращивалась на незнакомца. Это продолжалось не более минуты. Затем, сделав свои личные единственно верные выводы в отношении сидящего напротив индивида, она, почти каждый раз хмурилась, выражением морды передавая недоверие и недовольство. Так она и сидела на своем троне, не двигаясь, пока шел разговор. В ином случае, что редко, но все-таки бывало, человек ей нравился и тогда, покидая наблюдательный пост и подходя к гостю, она тихонько обнюхивала его ногу, тем самым выражая желание более близкого знакомства. Иногда мы обращали внимание на эту ее привычку, складывая впечатление о том или ином человеке.

Когда я изображал ее акварельными красками для школьного конкурса, я думал обо всем этом. Я вкладывал ее привычки и особенности в этот портрет, пытаясь передать задумчивое, но внимательное выражение Васи. Однако никто этого не видел. Никто не понимал ее настроение на моем рисунке, тем более никто не смог оценить всю глубину ее души. Как-то в одну из школьных перемен, мой одноклассник Петька Хлебников, внимательно подойдя к моей картине и задумчиво оглядев ее, произнес: «Нет, Саш, это не ты плохо рисуешь. Просто у тебя кошка страшная», – весь класс залился хохотом. Мне было ужасно обидно. Выбежав из класса, я поклялся больше никогда не возвращаться в школу, о чем сразу же по возвращению домой сообщил родителям. Потом были долгие разбирательства и уговоры. Это не помогало. Я был оскорблен, не мог видеть ни одноклассников, ни свой рисунок.

В поиске выхода из ситуации, стараясь не допустить того, чтобы ее ребенок вырос апатичным недоученным изгоем общества, моя мама приняла решение отвести меня в изостудию. Я не видел в этой идее ничего хорошего, но предъявлять родителям еще один отказ не посмел. Нехотя, глазея на все исподлобья, я переступил порог изостудии, а через два часа вышел оттуда другим человеком. Передо мной открылся новый невообразимый мир форм и силуэтов, цветов и оттенков, реальности и фантазий. Мать рассчитывала на эту перемену, и, сделав ход конем, сообщила, что на второе занятие я пойду только, если вернусь в школу. На том и порешили.

Уже через пару уроков в изостудии я осознал, что мой рисунок действительно далек от совершенства, что то, что я на нем видел, видел только я, что я не смог передать на бумаге то, что хотел, то, что должны были увидеть другие. В тот день я забрал свой рисунок, обещая принести новый. Я уже знал, как я сделаю новый портрет, знал, какие именно черты Васи я хотел в нем подчеркнуть, знал, как я это сделаю. Радостный и довольный собой, купив по дороге молока и жвачек, я побежал домой. Каково же было мое удивление, когда придя со школы и начав рассказ о моих планах, я не встретил на лицах родителей ни радости, ни хотя бы улыбки.

«Вася умерла», – произнесла мама и, видимо не в силах наблюдать за моей реакцией, отвернулась и быстрыми шагами пошла на кухню. Отец в это время подошел и с силой прижал меня к себе. Пакет с молоком выпал из моих рук.

Прошло уже много лет. Теперь я живу и работаю в столице. Сегодня день моего рождения. Через несколько часов придут гости, а у меня работы невпроворот. На следующей неделе открывается моя вторая выставка. Но сегодня уже нет смысла ничего начинать и, сидя на низком табурете с чашкой кофе в руках, мыслями я уношусь в детство, вспоминая свое второе рождение, когда во мне проснулся художник.

Ночь

Луна в эту ночь была особенно яркой. Грустно глядя на Землю, она старалась осветить путь всем странникам этой ночи. Мокрый асфальт, переливаясь холодным мерцающим светом, отражался в каплях, оставшихся после дождя и висевших на листьях деревьев, тем самым, создавая как бы собственную маленькую иллюминацию. Город, умытый и спокойный, тихо дремал.

Она шла по мокрой мостовой. Дождь уже перестал, но в воздухе витал тот особый аромат мокрой пыли и дороги, который можно ощутить еще сильнее, если закрыть глаза и с силой втянуть носом воздух. Фонари на мостовой светили тускло и, даже рой бойкой мошкары, которая так любит трепетать возле этих ночных островков света, совсем не было видно. Кажется, все вокруг замерло и затихло, укутавшись в плед весенней ночи. Она брела по мостовой не останавливаясь. Темная дутая куртка, будто на несколько размеров больше необходимого и узкие серые штаны придавали ее фигуре смешную непропорциональность. Небольшой рюкзак висел на плече. Со стороны могло показаться, что она идет совсем одна, но это было не так.