Я вот думаю, правы америкосы, когда говорят, что у нас в России медведи по улицам ходят.
А друг мой, собрал свои невостребованные самоделки и мне подарил для раздачи друзьям и знакомым на добрую память, мол, пусть знают, что есть такое место, где начинается Россия.
За окном вагона мелькали осенние деревья, сливаясь в сплошную серую полосу, в купе царило оживление, и уютная атмосфера вечера располагала к душевному разговору.
– Я так не смог бы, – указал Николай Иванович на диковинного морского зверя. – Я всё больше по плотницкой части: табуретки, столы, тумбочки для дома или, если кто закажет, для сельчан. Мой инструмент фуганки да шерхебели, долота да стамески. Но всегда хотелось что-то эдакое смастерить, красивое. Я, как время свободное выдалось, вырезал русалку из старой липы, неделю возился. Правда, материала на хвост не хватило, пришлось – по пояс сделать. Полез на крышу, прикрепил вместо конька, а как спустился, то старухе своей, как на грех, похвалился: вон, мол, какую красоту к небу возвёл. Лучше бы не говорил, может и не заметила бы. Вышла жена, увидела титьки, она же не знала, что это русалка, и давай меня костерить. Дьявол, у людей кони и птички, а у тебя срамота – баба голая. Говорю ей, это, типа, наяда такая, или, может, нимфа. И слушать не хочет: сними и всё, или срам закрой. Кто же, говорю, в пене морской в кофте купаться будет? Ты же в баню в фуфайке не ходишь? Она мне и отвечает – щас сама полезу и свергну твою Афродиту. Пришлось уступить. Смастерил вечером одёжу из кусков дерматина, а утром, по заре, пока все спали, примастырил на грудь русалке кожаный лифчик. Она сразу стала на нашу новую продавщицу похожа. Жена поворчала несколько дней, а молодёжь ещё месяц ходила любоваться по вечерам, будто им живых девок не хватает.
Отсмеявшись, все дружно обратились к Тулкуну.
– А ты, брат, почему про себя не расскажешь? – предложил Василий самому благодарному и самому немногословному слушателю их временной обители.
– Да, – поддержала Марина. – Расскажи. У вас на Востоке каждый второй Ходжа Насреддин.
– Да нечего особо рассказывать. В Москву еду.
– Нет, так не интересно. Мы все в Москву едем. Кем работаешь? Есть ли семья? Живы ли родители? Ну, или как Василий песню спой. Песни узбекские знаешь? – устроила шутливый допрос с пристрастием девушка.
Тулкун спустился с полки:
– Слава аллаху, родители живы. У меня мама русская, а отец узбек. А сейчас от брата из Орска еду. Приболел он, помочь надо было.
– А чем родители занимаются? – продолжала допытываться Марина, видя, что рассказчик чего-то стесняется.
– Простые дехкане. Отец работал на керамической фабрике. Сейчас со своим хозяйством занимается. Работы нет, а если и есть, то платят мало. Мне, чтобы на калым собрать надо лет десять работать. Родители Алтынгуль ждать меня столько не будут. Я вот в Москву подался, долг отрабатываю, – встретив вопросительные взгляды попутчиков, тут же пояснил. – В прошлом году отец занял для меня у соседей денег, купил я на всё цветы и самолётом в Москву. Там меня свои ждали. Цветы взяли, а деньги с продажи не вернули, обманули. Неделю на вокзале жил, пока брат не помог. Сначала дворником устроился, потом на стройку. Надеюсь, к весне с долгами рассчитаюсь и домой уеду. Если повезёт, назад вернусь, чтобы на калым заработать.
– Вот оно как! А ведь когда-то это был богатый край, на весь Союз славился, – озадаченно размышлял Николай Иванович.
– Край и сейчас богатый, но не для всех. Баи хорошо живут, – вполголоса ответил Тулкун, – а дехкане выживают. Всё, что вырастят, за бесценок вынуждены продавать.
– Грустный у тебя рассказ, Толя, – постановил Василий, ребром опустив широченную ладонь на столик. – Беру тебя юнгой. Подучишься за моей спиной морскому делу и станешь первым капитаном-узбеком на дальневосточном флоте. Как тебе? А то ты у нас со своими соплеменниками, гюльчатаями и баями завянешь совсем.
– Какой же из меня юнга? Я и моря-то никогда в жизни не видел, и плавать не умею, – заулыбался Тулкун. – Лучше вы к нам прорабом на стройку.
– Так ты, Василёк, целую команду наберёшь, пока до Москвы не доехали, – поддержала шутливый диалог Марина. – Мне на корабле какую должность предложишь?
– Если коком не желаешь, то только сигнальщицей. Дядю Колю боцманом возьмём, у него и борода под стать.
– Ага, Ты меня ещё Афродитой, как у Николая Ивановича, на нос корабля посади.
– Я тоже, жизнь прожил, а на море никогда не был, – отозвался с сожалением старик. – Говорят, красиво. Мне внучка обещала, как институт закончит, вместе на море съездить.
За окном медленно проплыли фонари привокзальной площади очередной станции. Поезд остановился, было слышно, как диктор что-то неразборчиво и гулко объявил. Николай Иванович достал старенькую, стянутую синей изолентой, Nokia, набрал номер. Вызов затянулся, и когда старик уже надумал отложить телефон, в трубке раздалась громкая клубная музыка. Ритмы её зазвучали в купе, этом маленьком временном приюте спешащих всяк к своей цели странников. Пытаясь перекричать шум веселья звонкий девичий голос повторял:
– Алло, алло, да подожди ты! Алло, слушаю!
– Здравствуй, Катюшка! Я это. Решил с дороги позвонить, что выехал я. Баба Нюся помогла сумки донести, – радостно откликнулся старик.
– Молодец! А ты чего звонишь?
Дед замялся, взглянул на попутчиков:
– Да я вот вспомнил … Помнишь, договаривались летом к морю съездить? Я тут подкопил немного …
В трубке что-то неразборчиво прозвучало и тут же утонуло в модных ритмах.
– Не слышу, чего говоришь? – громче переспросил дед в попытке разобрать сказанное.
В музыкальной какофонии возникла пауза и теперь уже отчётливо и резко прозвучало:
– Ты что, обалдел?! Какое море?! У меня сессия на носу и диплом писать надо. Нашёл, что спросить. Ладно, давай! Приедешь, поговорим. И это…, я тебя встретить не смогу… Тут обстоятельства… Носильщиков возьми, ключ на вахте. Я не помню, кто завтра дежурит, скажешь, ко мне. Номер комнаты помнишь? 714 -я. Как освобожусь, приеду…
Громкий пульс далёких ритмов музыки сменился короткими гудками. Николай Иванович какое-то время сидел молча. Поезд отъезжал от станции, на замызганном стекле сверкнули в свете фонарей редкие капли дождя, но вскоре и они погасли в кромешной темноте. В купе стало тихо. Верхний свет померк, приглашая путников ко сну.
– Отец, я вам внизу постелю, а сам на верхнюю койку заберусь, – Василий заботливо притронулся к плечу и, не принимая возражений, добавил. – Нам не привыкать.
Тулкун принёс чай и поставил рядом со столиком:
– Вдруг ночью пить захотите.
Старик прилёг. Он только сейчас почувствовал, как он устал. Мыслей не было. Впечатления прошедшего дня, подобно мыльным пузырям, возникали и тут же лопались, не успев сформироваться в более-менее чёткую картину. Он был вынужден лежать какое-то время с открытыми глазами, чтобы прогнать внезапно подступившую дурноту. Ближе к полуночи, при мерном дыхании соседей по купе, пришла боль. Вначале, она заползла со спины и пыталась чёрной змеёй проникнуть чуть ниже лопатки. Николай Иванович перевернулся на правый бок, лицом к стенке. Он не знал, сколько прошло времени с того момента, когда он забылся. Боль вернулась внезапно, теперь это был остро наточенный серп с зазубринами, медленно входящий в грудь. Каждая зазубрина, погружаясь в тело, словно надрезало сердце, отзываясь характерным щелчком.
Старик размышлял, стоит ли будить соседей в поисках пузырька с лекарствами или потерпеть. «Сумки под лавкой. Сейчас начну колготиться, разбужу весь вагон. Потерплю».
Стараясь не шевелиться, чтобы не усугубить боль, он некоторое время лежал навзничь. Казалось, острие серпа замедлило своё движение внутрь, лишь рукоятка, подобно маятнику, раскачивалась и вызывала необъяснимую тревогу. К этим странным чувствам добавилось ощущение того, что тело стало лёгким, воздушным, а пальцы рук, напротив, тяжёлыми, словно якоря, удерживающие тело на полке. Это состояние он испытывал в первый раз, и оно ему очень не понравилось.
