— Но я хочу этого, — прошептала она, поднимая ноги выше и с дьявольским вздохом меняя угол. Она была почти на вершине удовольствия, и она хотела, чтобы Антонин был там с ней.
— ПРОКЛЯТЬЕ! — взревел он.
— Пожалуйста, блядь, кончи в меня, Антонин, я хочу этого. Я хотела этого несколько месяцев, черт возьми, сломай меня… — Гермиона отложила всякое стеснение и самобичевание на день-без-Долохова.
— Ты дерзкая распутница! — взревел он. — Я пытаюсь впечатлить тебя, а ты настаиваешь на… Ааа! — закричал Антонин. Казалось, он увеличился до почти невозможного размера внутри нее. Его рот кусал и посасывал точку выше от ее левой груди, прямо над сердцем, и она поняла — с распутным трепетом — что там останется его след. И осознание того, что она выйдет из этой комнаты с двумя его подписями на своем теле, приблизило ее к апогею.
— Антонин, ты меня впечатлял весь год, а теперь заставь меня гореть … — похотливо скуля, она царапала ногтями его спину.
— Заставить тебя ГОРЕТЬ? Ya sdelayu tebya svoyey ZHENOY! — закричал он, его темно-синие глаза наполнились одновременно преданностью и властью, а толчки достигли лихорадочного накала.
— Милый Просперо! — она вздохнула и в это же мгновение оказалась на вершине, впиваясь пальцами в его кожу и наслаждаясь самым сильным оргазмом в своей жизни, почти невыносимой мощью чувств в каждой клетке, в каждом атоме.
Антонин запрокинул голову и издал длинный список звуков, которые определенно не были английским и, похоже, даже не были русским, — какой-то первобытный синтаксис доисторического человека: блаженство, триумф, сладкая ритмичная жестокость человека, безвозвратно заявляющего права на то, что принадлежит ему.
— Ty yedinstvennaya, kogo ya khochu! — наконец взревел он, быстро следуя за ней к кульминации, извергая брызги совершенного жидкого тепла глубоко внутри нее. Его лицо застыло с выражением переполняющей преданности. Ее тело с упоением впитывало его, пока она, цепляясь за бороду, шептала его имя снова и снова, как мантру — как будто в этом было спасение.
Антонин рухнул на нее спустя некоторое время, они оба словно перенеслись в какое-то другое измерение, хватая ртом воздух, как рыбы, вытащенные из воды. Гермиона ощутила нежные прикосновения его ласкающих пальцев в своих волосах, его губ, скользящих по ее щекам, ушам, векам.
— Гермиона, я должен сказать тебе это, иначе будь я проклят. Со всем, что осталось от моего сердца, я…
В это самое мгновение в дверь постучали.
— Хэй, Грейнджер! Я хотел сказать тебе, что твой час истек, и…
Они услышали, как дверь сопротивляется попыткам Грегори Гойла открыть ее. Антонин и Гермиона в ужасе уставились друг на друга — они оба потеряли счет времени в безумии своей яростной страсти на бетонном полу тюремной камеры.
— Странно, — раздался голос Грегори. — Дверь застряла. С тобой все в порядке, Грейнджер?
Они оба подскочили на ноги в считанные секунды. Антонин лихорадочно набрасывал на себя одежду и застилал койку, пока Гермиона одновременно одевалась, накладывала на их тела заклинания быстрой очистки, отменяла заглушающие чары и пыталась ответить ожидающему тюремному охраннику.
— Все просто отлично, Грегори! У меня… неправильно сработала палочка! Да, в гребаной палочке есть трещина, и я случайно заморозила дверь. Дай мне несколько минут, чтобы все исправить, и я выйду.
— Гермиона, ты забыла свои трусики! — прошептал Антонин, протягивая черные кружевные трусики, заметив, что она уже застегнула лифчик, накинула и застегнула рубашку, скользнула в чулки и уже застегивала жемчужное ожерелье.
— Я не забыла, — прошептала она в ответ, собирая карандашом волосы в пучок. — Оставь их. Если ты свернешь их и спрячешь в ракушку, которую я принесла тебе в прошлом месяце, он, — сказала она, указывая на Грегори за дверью, — никогда не узнает об этом.
— Ты чертова богиня, — выдохнул он и грубо притянул ее для еще одного быстрого, взволнованного поцелуя. Она застонала ему в рот, схватив за ворот робы и встав на цыпочки; она действительно не знала, сможет ли когда-нибудь попробовать эти губы на вкус снова.
— Грейнджер, ты уверена, что с тобой все в порядке? Звучит… как-то не очень.
— Чушь, — выдохнула она, с нескрываемым сожалением отстраняясь от Антонина и засовывая ручку и блокнот в сумочку. — Я выхожу, друг! — крикнула она.
Она направила волшебную палочку на дверь, чтобы отпереть ее и вычистить маленькое окошко, затем открыла дверь и обнаружила с другой стороны с облегчением выдохнувшего Грегори. Если бы она не была так раздражена тем, что их прервали, то была бы искренне тронута заботой Грегори о ее безопасности.
Но прежде чем она закрыла за собой дверь и в последний раз аппарировала из Азкабана, гриффиндорская смелость вновь взяла верх — и Гермиона поняла, что не может уйти из этой камеры, не сказав свою правду.
— Грегори, не мог бы ты придержать дверь на минутку, пожалуйста?
— Я могу только на несколько секунд, Грейнджер. Если дверь будет открыта слишком долго, начнет звенеть звонок.
Не обращая внимание на его комментарий, она развернулась в дверном проеме, чтобы встретиться взглядом с Антонином, который сел на койку и пытался выглядеть нарочито нормальным, как будто он не оттрахал ее только что до беспамятства.
— Сильверберри-лейн, 1066, — заявила она, расправляя плечи.
— Kroshka? — ответил он, вставая с койки и нахмурившись.
— У тебя железная память, Антонин. Это мой адрес. Учитывая ту информацию, которой ты со мной сегодня поделился, я сомневаюсь, что ты пробудешь в Азкабане долго. Ты обещал выследить меня, и если ты действительно этого хочешь, я просто облегчаю тебе задачу.
— Грейнджер, — предупредил Грегори, когда Антонин с расширенными глазами сделал шаг к ним. — Зазвенит звонок, и придет надзиратель Маклагген…
— Грегори, прости за неудобство, но я должна сказать еще кое-что. В конце концов, после сегодняшнего дня тебе больше никогда не придется беспокоиться обо мне, — бросила она через плечо.
— Подожди, что ты имеешь в виду? — спросил Гойл, нежно касаясь ее спины, но она снова проигнорировала его и обратилась к волшебнику, которого, как она знала, всегда будет боготворить, что бы ни случилось с этого момента. Она дрожала от беспокойства, но упорно преодолевала его в себе.
— Я не знаю, было ли это игрой для тебя, Антонин. Я хочу верить тому, что ты там говорил, но… Гарри думает, будто ты использовал меня. Что ты просто играл с моими эмоциями. Он отстранил меня от дела не только потому, что у меня не было результатов, а также потому что…
Она глубоко и судорожно вздохнула, прислонившись рукой к косяку двери.
— …потому что он понял, что я влюбилась в тебя.
Брови Антонина взлетели вверх, как два темных крыла птицы, встревоженной звуком выстрела. Она распознала удивление в выражении его лица, но не могла понять, было оно приятным или неприятным, и постаралась не паниковать пока из-за этого.
— Гарри сказал, что ты просто разобьешь мне сердце, — продолжила она, в то время как по коридору начал эхом разноситься звон волшебной сигнализации из-за слишком долго открытой двери. — Но мне больше нечего терять, Антонин, и я хочу, чтобы ты знал. Это — и прошлый год, и сегодня — не было для меня игрой. И ты был не только моей работой. Это что-то значило для меня. Я дорожила каждым взглядом, каждым вопросом, каждым вызовом, который ты бросал, каждым научным спором, каждым оборотом речи, каждым… прикосновением, — сказала она, желая, чтобы Грегори не стоял позади нее. — И независимо от того, каковы были твои намерения, мне будет не хватать этого всего. Если все это было уловкой, чтобы получить свободу без использования веритасерума и не раскрывать секреты тех, кого ты хотел защитить, тогда… наслаждайся этой свободой. Я не жалею об этом. Но… Антонин, если ты говорил серьезно, приходи и найди меня, когда…
Прежде чем она успела закончить предложение или получить хоть какой-то ответ, она почувствовала, как ее резко дернули назад, крепко схватив за руку, и увидела, как дверь захлопнулась.
