Долохов издал громкий животный рев, пробил кулаком дыру в деревянной обшивке стены; сила и скорость, рассеянно вспомнила Гермиона. В мгновение ока он оказался рядом и навис над ней, схватив за плечи обеими руками.

— Я боюсь того, как сильно этого ХОЧУ, бесстрашное ты создание! — выкрикнул он, сотрясая ее тело, потому что его самого трясло. — Как думаешь, почему я был так жесток с тобой, solnyshko, отвергал, делал все, чтобы ты от меня отказалась так же, как я сам уже отказался от себя? — Гермиона зачарованно смотрела на его клыки, пока он кричал словно в агонии.

— Антонин! — выдохнула она, наклоняясь ближе, несмотря на его безумие, и неосознанно схватившись пальцами за его кожаный ремень — хрупкий якорь среди его трепещущей страсти.

— Знаешь, почему я так упорно, так тщательно старался не касаться твоей кожи? Знаешь, почему я не доверял себе, что смогу сдержаться от одного прикосновения? Suka blyat’, знаешь ли ты, почему с каждым днем мне становится все труднее не сожрать тебя, удерживая зубами на месте, пока я терзаю твою плоть, заставляя кричать так громко, чтобы каждое дерево в этом проклятом лесу узнало глубину твоего экстаза? Ты знаешь почему, ведьмочка?

Одним молниеносным движением Антонин крепко обхватил ее за спину и притянул к себе так близко, что их носы почти соприкоснулись; его багровый взгляд впился в ее нуждающуюся душу. И тем не менее он продолжал кричать:

— Потому что я ЖЕЛАЮ тебя! Потому что я ВСЕГДА желал тебя! Ты не представляешь, сколько раз, пока я питался другими женщинами, я МЕЧТАЛ, ЧТОБЫ ОНИ БЫЛИ ТОБОЙ!!!

Задыхаясь, хватая воздух ртом, Гермиона позволила этому признанию омыть ее, окрестить. Она пыталась сдержать слезы от неземного облегчения — от того, что ее хотел, удерживал в руках и заявлял на нее права единственный желанный ею мужчина, мужчина, который приложил столько усилий к ее спасению.

Было ли это неправильно? Вероятно.

Ее это беспокоило? Абсолютно нет.

— Тебе не нужно больше мечтать об этом, Антонин, — прошептала Гермиона, положив ладони на его бородатую челюсть и встав на цыпочки, она сделала то, чего подсознательно желала гораздо дольше, чем сама это осознавала, — накрыла его губы своими.

Антонин застонал ей в рот — порочно, безудержно, восхитительно громко. Его язык пробовал ее на вкус, пока он одной рукой вцепился в ее локоны, а другой одним резким, быстрым, жадным рывком еще крепче прижал ее тело к своему. После месяцев мечтаний Гермиона была счастлива находиться в его власти. Антонин так долго избегал любого касания к ее коже, но теперь, когда их губы, язык и зубы встретились в яростном слиянии, казалось, он не мог насытиться прикосновениями к ней, ощущениями его удивительно прохладных пальцев на ее щеках, на ее шее, на ее груди, на ее животе. Столкновение его холода с ее теплом приводило Гермиону в исступление.

Каким–то образом — она не поняла как и в какой момент это произошло — он прижал ее к двери коттеджа, прижимаясь к ее животу своей растущей эрекцией. Антонин целовал ее с неистовством человека, ищущего воду в пустыне, как будто ее возбуждение было живительной силой для него; и теперь она знала, что это действительно так и было.

Пока они яростно целовались, его клык впился в ее нижнюю губу, выпуская каплю крови. Одной рукой Антонин крепко схватил ее челюсть, зализывая раненую плоть. Гермиона ощутила легкое покалывание, его слюна содержала приятный коагулянт, одна из вампирских штучек, о которой Гермиона когда-то читала, но сейчас, пока она лихорадочно расстегивала остальные пуговицы на его рубашке, ей было не до этого…

— Подожди, — прошептал он. — Подожди, женщина! — рявкнул Антонин, оттолкнув ее, чем вызвал у нее такой скулеж, за который ей было бы стыдно при других обстоятельствах. — Мы не можем… я не могу сделать это с тобой.

— Черт, Антонин, да! Ты, черт возьми, можешь! — вскрикнула она, хватая его за лацканы, прежде чем он сжал оба ее запястья в своих руках, устремив на нее суровый взгляд.

— Гермиона. Почему ты не можешь иметь детей?

С тем же успехом он мог бы дать ей пощечину, настолько она была ошарашена его словами.

— Я… я никогда… не рассказывала тебе, что не могу иметь детей, — пробормотала она.

— Но ты не можешь. У тебя никогда их не будет. Напомни мне, почему это произошло.

Осознав, к чему он клонит, она покачала головой, поджимая губы в порыве внезапной ярости.

— Антонин, нет, ты не можешь винить себя…

— Еще как, блядь, могу! — он закричал. — Я наложил проклятие, Гермиона!

— Это не… Черт. Я, конечно, люблю Рональда в стиле «Мерлин-а-кто-еще-будет», но он не должен был рассказывать тебе это, — горько прошипела она. — Это не его тайна, чтобы он с кем-то делился ей.

— Нет. Не его. И это одна из причин, почему я ненавижу его. Он настойчиво трепался со мной за нашими шахматными партиями обо всей своей жалкой рыжей жизни. Другая причина в том, что ему невероятно повезло, у него была возможность любить такую гребаную БОГИНЮ, как ты, а он предпочел вместо этого заделать ребенка какой-то шлюхе за твоей спиной. Вот почему я называю его Уизел! — выплюнул Долохов. — Но дело не в этом, solnyshko. А в том, что ты бесплодна навеки, и это только моя. Блядь. Ошибка, — вскрикнул он, обхватывая ее лицо дрожащими руками.

— Лучше быть бездетной и живой, чем рожать детей от ублюдков, таких как гребаные Макнейр и Руквуд, прикованной цепями в каком-нибудь жутком, кишащем крысами подземелье! — крикнула Гермиона ему в ответ, положив свои руки на его.

— Ведьмочка… — прохрипел он, переполненный любовью и сожалением.

— Ты помог мне, Антонин. У нас… я имею в виду, Отряд Дамблдора… у нас не было абсолютно никаких шансов в ту ночь в Министерстве. Только Цирцея знает, что было бы со мной, если бы ты не защитил меня от других Пожирателей смерти. И я знаю, что ты не хотел, чтобы заклинание принесло такие последствия. Я смирилась с этим, правда! Я клянусь тебе! Я веду полноценный образ жизни — это просто другой жизненный путь. Многое из того, что я делаю в своей жизни, я бы не стала даже пробовать, если бы у меня были дети. И много еще смогу сделать. И если именно поэтому Рон бросил меня, то скатертью ему дорога! Мне все равно! — сказала она с маниакальным смехом. — Он не тот, кого я хочу.

— Гермиона, — прошептал он. —Я не могу так поступить с тобой. Ты… слишком хорошая. И… когда я питаюсь… Я становлюсь… более жестоким, чем ты можешь себе представить. Это изменит все, что было между нами. Если я соглашусь испить тебя, полностью подчинить себе, погубить во всей моей неистовой, звериной похоти, оставить свои отметины на твоей прекрасной коже — сможешь ли ты когда-нибудь снова посмотреть на меня так же, как сейчас?

— Антонин, я… — она попыталась возразить, но он приложил палец к ее губам.

— Solnyshko, nyet — Я не буду этого делать. Я больше ничего не заберу у тебя, — заявил он. — Я уже достаточно искалечил тебя в этой жизни.

— Черт возьми, Антонин! — закричала Гермиона. — Я официально умоляю, чтобы ты продолжал калечить меня.

Она уже давно пересекла границы своего чувства стыда. Гермиона впилась ногтями в его плечи и закинула ногу на его талию, заставив Антонина закрыть глаза, закусить губу и обреченно застонать. Гермиона не знала, и по большому счету ей было все равно, вызвано ли ее лихорадочное желание его вампирским обаянием или только им, этим мужчиной, кем бы он ни являлся — живым, мертвым или восставшим из мертвых.

В какой-то момент она почувствовала, что Антонин закрылся от ее неистовой страсти.

— Гермиона Грейнджер, — предостерегающе прорычал он и медленно опустил ее ногу. Выглядело так, как будто ему не хотелось этого делать. Антонин сделал несколько глубоких прерывистых вдохов. Его глаза были все еще закрыты. — Мне запрещено покидать этот коттедж. Сейчас, — сказал он, открывая глаза их и делая шаг назад, — я прошу тебя со всей сдержанностью, которой еще обладаю, покинуть меня.

— Пожалуйста, — взмолилась она, ее голос звучал жалобно, демонстрируя, что она окончательно переступила через свою гриффиндорскую гордость. — Антонин, я не могу позволить тебе так поступать с собой…