Они разговаривали о годах, проведенных в Хогвартсе. Антонин, наконец, начинал открываться ей после того, как Гермиона поведала ему о своих приключениях во время учебы, в том числе о дополнительном годе, на который она вернулась после войны, чтобы закончить обучение, несмотря на настойчивые утверждения Рона, что это пустая трата времени.
Иногда они, совершенно умиротворенные, просто сидели вместе и читали при свечах и одинокой тусклой лампочке в потолочном светильнике, слушая стук ночного дождя в оконные стекла.
По прошествии двух месяцев Антонин время от времени читал ей или просил, чтобы она почитала ему.
— Сегодня у меня глаза болят, solnyshko. Не могла бы ты… оказать любезность… почитать для меня?
Она никогда не встречала в книгах упоминания того, что у вампиров могут болеть глаза. Но та ее часть, которая любила сложные загадки, задавалась вопросом, не являлось ли это побочным эффектом истощения его магии. У Долохова не было других жалоб относительно своего состояния, за исключением этих случаев, когда он просил ее почитать.
Любопытно, что на самом деле его вампирские глаза работали довольно хорошо и подмечали мельчайшие детали. «У тебя кошачья шерсть застряла в ресницах, ведьмочка, — говорил он с усмешкой в те ночи, когда она приходила к нему сразу после Торфинна; или: — Откуда у тебя этот крошечный шрам над ключицей? Кто-то причинил тебе вред?» Поэтому Гермиона была озадачена отговоркой про глаза, но не хотела тешить себя надеждами и допускать возможность, что Долохов находил звук ее голоса… приятным.
Когда она читала — как правило это были шпионские романы — Антонин лежал раскинувшись на старой кушетке, а Гермиона украдкой поглядывала на его длинные расслабленные конечности, воображая, каково это — попасть в плен его объятий. Когда читал он, звук его голоса окутывал ее, как ледяной горный водопад, который вовек не хотелось покидать.
Долохов по-прежнему избегал прикосновений, но каждый раз, провожая Гермиону, смотрел на нее все дольше и дольше, словно хотел наклониться вперед и обнять, коснуться руки, но вместо этого отступал назад и низким голосом прощался: «do skorogo». Гермиона с тоской вспоминала ту первую ночь, когда он держал ее прядь волос и смотрел с отчаянным желанием. В своей одинокой квартире после визитов к нему, пока ее рука блуждала под трусиками, Гермиона мечтала узнать, как будут ощущаться прикосновения его кожи на ее теле.
Долохов упорно обращался к ней «solnyshko», не объясняя значения, и в одну из ночей позволил называть себя Антонином. Он подсел к ней на кушетку и мягко поправлял ее произношение до тех пор, пока Гермиона не стала выговаривать имя правильно. Этот момент наставления выглядел странно интимным, они передавали его имя между собой туда и обратно, словно он вдыхал часть себя в ее лексикон.
К ее визитам Долохов начал надевать более приличную одежду: брюки, кожаные туфли на шнурках и винтажные рубашки на пуговицах, иногда с твидовым жилетом, иногда с пиджаком.
После третьего месяца он позволил ей делать вместе с ним свечи для его окон. Он ставил много свечей, поскольку хотел, чтобы в коттедже было как можно больше света, раз ему не суждено видеть дневной. Свечи Долохов делал сам, по старинке, как это делала его мать. Он нагревал гигантский металлический котел с пчелиным воском, показывал ей, как макать круглое веретено с висящими фитилями, хвалил, когда Гермиона делала это правильно, и напевал песенки, мелодии которых она не знала, архаичные и грустные, пока они в четыре руки меняли расплавленные огарки на свежие. Гермиона стала ассоциировать с ним этот запах: мед и пчелиный воск, кедр со стен коттеджа и — лишь изредка, когда он проходил близко, — дуновение бергамота.
Долохов рассказывал ей о своих умерших родителях, спрашивал о ее родителях, которые полностью исчезли из жизни Гермионы из-за слишком хорошо сделанного обливиэйта и все равно что были мертвы для нее.
Долохов придумывал дурацкие причины, почему она должна приходить каждую ночь, а не каждую вторую ночь; и Гермиона приходила. «Ой, ведьмочка, сегодня я не могу вспомнить подробностей заклинания безопорного полета, но завтра загляну в свои записи, obeshchayu. Ты… не занята? Завтра вечером? Я могу… сделать коктейли».
Он открывался ей через слова, взгляды и приятные споры, которыми они обменивались в его лесном убежище под покрытой мхом черепичной крышей, подобно цветку ранункулюса — так постепенно, так деликатно с течением времени. И стоило ей это осознать, она увидела перед собой «цветок» с таким большим количеством лепестков и слоев, которое она не могла когда-либо себе представить.
Каждую ночь Долохов спрашивал ее, как выглядят звезды, и Гермиона выходила за порог, чтобы посмотреть на небо, а затем рассказывала ему, какие видела созвездия.
И, наконец, Долохов стал понемногу улыбаться.
<> <> <> <> <>
Но несмотря на их крепнущую близость, — которую Гермиона ценила, к своему стыду, больше, чем любой день, проведенный с Роном, — Долохов все равно не говорил ей, что побудило Волдеморта передать его клану вампиров.
И, что важнее, он скрывал от нее, почему ухудшались его магические жизненные показатели.
— Ему не стало лучше, — подтвердила Ханна спустя шесть месяцев после первого визита Гермионы в коттедж в Камбрии. Ханна разговаривала с ней возле дома приглушенным предостерегающим голосом и качала головой после проведенного осмотра Антонина. — Я ничего не понимаю. На самом деле, хоть он и единственный вампир, с которым я когда-либо работала, но информация из учебников и методичек не подтверждает его случай. Кровь должна поддерживать его, но этого не происходит.
Прежде Гермиона не исключала, что проблема могла быть чисто психологической — он просто потерял желание жить, поэтому она так активно старалась подбодрить его. Но теперь поняла, что, должно быть, есть еще какой-то скрытый компонент, который она упускала.
Гермиона глубоко вздохнула, оглядываясь на маленький коттедж, который успела полюбить за это время, свет из закругленного дверного проема и окон лился в темноту.
— Сколько у него времени?
Ханна снова покачала головой, поправляя свой белый фартук целительницы.
— Трудно сказать. Но я предполагаю, если ничего не изменится, то всего несколько месяцев.
Гермиона мрачно кивнула и поблагодарила Ханну за ночной визит. После того, как целительница аппарировала, Гермиона повернулась, чтобы вернуться в коттедж. В голове крутились все шестеренки сразу, она отчаянно пыталась придумать какую-нибудь другую стратегию, какой-нибудь новый способ воздействия на Долохова, чтобы заставить его заговорить.
Чтобы спасти его.
Волшебный мир не мог потерять его — слишком ценными были его знания.
Нет. Хоть это и было абсолютной правдой, в данный момент это было прикрытием.
Она не могла потерять его.
К своему восторгу и печали, Гермиона узнала, что вполне возможно влюбиться в кого-то, кто никогда не держал ее за руку, в кого-то, кто никогда не прикасался к ее губам, в кого-то, кто, строго говоря, уже не был живым.
Но сейчас ей предстояло другое испытание.
Гермиона была настолько погружена в свои мысли и тревоги, что не обратила внимания на сломанную ступеньку на пороге внутри коттеджа, ту самую, о которой Рон позаботился заранее предупредить ее, и о которой она не забывала до сегодняшней ночи.
Она споткнулась, прежде чем успела осознать свою оплошность, ударилась ногой о выступ, издав короткий пронзительный крик, и вытянула руки перед собой, чтобы смягчить падение.
Которое так и не произошло.
Антонин, готовивший мартини с водкой для них обоих на крошечной белой кухоньке — это была обещанная ему награда за страдания на осмотре целителя, о котором он ужасно ворчал, — материализовался из ниоткуда и успел поймать ее, не переступая защитного барьера.
Прежде чем Гермиона смогла подумать о чем–либо еще: о благодарности, об адреналине, о самобичевании за свою неуклюжесть — к ней пришло восхитительное понимание.
