Трахаться с Антонином оказалось совершенно не похоже на любой другой секс, который Гермиона когда-либо претерпевала или которым наслаждалась. Дело было не только в его размерах; это была его грубость, его мощь, его ритм, его неистовая, концентрированная потребность лицезреть ее великолепно разрушающейся под ним.

Он трахал ее сильнее и жестче, чем любой смертный мужчина способен был даже притвориться.

И она больше не смогла сдерживаться.

Даже камень закричал бы под ним.

— О-о-о-о, да-а-а-а-а!!! — воскликнула она, уверенная, что весь Озерный край, должно быть, ее слышал.

— Да, черт возьми, вот так, solnyshko, — подбадривал он срывающимся голосом.

— А-а-а! О-о-о! О-о-ох! — похотливо стонала Гермиона каждый раз, когда он входил в нее.

— Ты жалеешь сейчас… что предложила себя мне… ведьмочка? — насмехался он, используя свою когтистую хватку на ее бедрах, чтобы притягивать ее назад каждый раз, когда он выходил в нее.

Она знала, хотя и не могла видеть, что он торжествующе ухмыляется.

— Блядь, нет! — закричала она, снова запрокинув голову и постанывая в безудержном экстазе.

— Все еще такая храбрая, маленькая глупышка? — дразнил ее Антонин, хрипя и задыхаясь. — Ты хочешь, чтобы я… дал тебе свое семя… и свое имя… и делал это с тобой каждую гребаную ночь?

— Да! Милый Мерлин, да! — она взвыла, когда его темп и сила возросли, его великолепный член увеличился еще больше, когда он врезался в нее снова и снова, и…

Внезапно он вышел из нее, к великому разочарованию Гермионы, но тут опять кто-то нажал кнопку быстрой перемотки видео ее жизни, и она обнаружила, что лежит распластавшись на кровати с подушкой, стратегически подложенной под ее таз. В мгновение ока вес Антонина оказался на ней, прохладная кожа его груди прижалась к ее спине, он вошел в нее на выдохе, не теряя времени, возобновляя свое великолепное насилие.

Антонин наклонился к ее уху и прошептал, в его голосе смешались агрессия и страсть.

— Отныне ты узнаешь, каково это — быть моей.

— О, БОГИ! — Гермиона пронзительно закричала, когда он снова полностью заполнил ее.

Будь она в здравом уме, то возможно заметила бы, что переняла это выражение от Торфинна, но сейчас она могла ощущать лишь, как бессмертное желание Антонина вновь атакует ее чрево.

— Khoroshaya devochka. Ty znaesh’…chto prinadlezhish’ mne, — простонал он, откидывая ее волосы в сторону и покусывая шею в нежном собственническом жесте.

Антонин провел обеими руками вверх по ее предплечьям, оставляя тонкие розовые полоски на коже, и возобновил свой маниакальный ритм внутри нее. Его пальцы переплелись с ее пальцами и обхватили их крепко, жестко, вдавливая ее ладони в кровать с каждым толчком. В этот миг Гермиона осознала, что теперь полностью пленена его гораздо более высоким и могучим телом, абсолютно подчинена ему, прижата его фигурой, его руками и его карающим увеличивающимся членом. И, абсолютно официально, нигде в целом мире она не хотела бы находиться больше.

— Ya chertovski….tebya lyublyu, zhenshchina…poka zvezdy ne upadut s neba… — прохрипел он, и, несмотря на таинственность слов, в его голосе чувствовалось ликование.

— А-а-а-ах! — кричала она без изящества и элегантности, только с диким восторгом.

Он каким-то немыслимым образом — возможно, в ответ на ее неконтролируемые стенания — становился еще больше. Скорее всего Гермиона впечатлилась бы тем, что вообще смогла справиться с его размером, если бы была способна воспроизвести какую-либо другую реакцию, кроме низменных, первобытных криков пещерной женщины.

— Я собираюсь кончить в тебя, ведьмочка, — предупредил он. — Будет холодно и… много и… ты ни черта не сможешь с этим поделать. Я заявляю, блядь, на тебя свои права.

— Черт возьми, Антонин, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА…

Ей, скорее всего, было бы стыдно за это поведение, но, опять же, в ее голове этому не было места. Существовал только этот мужчина, это восхитительное совращение, этот благословенный обмен жизненной силой между ними.

— И это не… единственное, что я собираюсь сделать, — прохрипел он, его скорость достигла уровня, который превосходил все мыслимые пределы. Он поражал ее снова, и снова, и снова, и снова, подталкивая ее с каждым безжалостным толчком к кульминации, а она улыбалась, как слабоумная, от чистого блаженства, пока не услышала угрожающее шипение за своим ухом.

Гермиона уже поняла, что сейчас произойдет, но все равно воскликнула от удивления и восторга, почувствовав, как его клыки вонзились в кожу рядом с горлом — с другой стороны от того места, где он кусал прежде. И этот самый момент, когда Антонин еще сильнее сжал ее руки, а она осознала, что он исполняет свое грозное обещание — «удерживать зубами на месте, пока терзаю твою плоть» — стал ее концом.

Оргазм обрушился на нее с мощью неукротимого парового двигателя, визжа, неистовствуя и затмевая все ощущения кроме: звуков его рычания у ее шеи; запахов кедра, пота, пчелиного воска, бергамота и железа; вида теней от их тел, отбрасываемых в свете мерцающих свеч, ритмично, эротично движущихся по стене, обшитой деревянными панелями. А также всех ощущений — ощущения сладкой, пульсирующей боли в шее; успокаивающее, но неистовое прикосновение языка к ее коже; настойчивое давление на руки; успокаивающая прохладная тяжесть на спине; переплетенные, наконец, с ее собственными прекрасные длинные ноги; и чувство внутреннего долгожданного опустошения, оттого что он прикасался к ней, растягивал ее, любил ее так, как она всегда хотела. Ее кульминация оказалась настолько сильной, настолько безжалостной, что Гермиона вряд ли смогла удержаться на ногах, если бы Антонин предусмотрительно не уложил ее на кровать, настолько все ее тело сотрясалось сейчас в возвышенном апофеозе.

И он тоже это знал: чувствовал, как она рассыпается на кусочки под ним, слышал ее безудержное, примитивное мяуканье — и, убирая рот от ее горла, с безумным ревом тщеславия и удовлетворения он достиг своего собственного завершения.

— SOLNYSHKO! — проревел он. — Nikogda ne ostavlyay menya! Блядь!

И затем она почувствовала это — неумолимый холод, которым Антонин наполнял ее. Его голос, звучащий подобно какому–то первобытному, бессловесному, ревущему кличу, эхом разносился по всему коттеджу. Извергающиеся, неустанные потоки его завершения заполняли все ее чрево. Гермиона вздохнула и прикрыла глаза в странном умиротворении, оттого насколько эти прекрасные ощущения продлили ее собственный завораживающий апогей. Они не причиняли боли, только успокоение, как кубик льда в жару, как первый снег, который ждешь в детстве, как холодная ткань на лихорадочном лбу. Его холод был благословением, даром, благодатью, и она будет жаждать этого снова и снова.

А затем Гермиона вернулась на землю, ощущая, как Антонин выпустил ее руки и полностью опустился на нее сверху, шепча ей на ухо пылкие торопливые обещания, которые она не понимала.

— Ya tebya lyublyu, ya tebya lyublyu, ya tebya lyublyu, Гермиона. Ty boginya, ty sirena, ty angel, ty koroleva… moy Bog… bud’ moyey zhenoy…pozhaluysta, ведьмочка…

Гермиона лишь опустила лицо на старое стеганое одеяло, мурлыча от чистого удовлетворения, пока он осыпал ее щеку нежными поцелуями. Она задавалась вопросом: если это она была той, кем питались, как она могла быть такой насытившейся, такой наполненной, такой цельной.

<> <> <> <> <>

— Как ты себя чувствуешь?

Они лежали бок о бок на покрывале, слишком уставшие, чтобы залезть под стеганые лоскутные одеяла, держась за руки и глядя на тени, танцующие на фактурном потолке, отбрасываемые светом свечей.

Гермиона услышала усмешку.

— Я знаю, что это прозвучит бессмысленно, но… я чувствую себя… живым. Более живым, чем чувствовал себя в течение многих лет. Я даже не осознавал, насколько ослаб, пока ты… ладно…

Она наблюдала, как Антонин сел, открыл ящик маленького деревянного прикроватного столика и достал свою палочку, сделав глубокий вдох перед заклинанием.