— Акцио, платье, — произнес он.

Сброшенная одежда прилетела сразу же в его руку, словно птица, без вздрагивания, без заминки, без малейшего промедления, без привычного сопротивления, которое его магия оказывала в течение последнего года. Он схватил легкую ткань и обернулся к Гермионе с самой счастливой улыбкой, которую она когда-либо видела на его лице, его горящие радужки были яркими, словно спелая клубника.

Гермиона улыбнулась, сладко потянулась и зевнула, как это делал Живоглот.

— Хорошо! — произнесла она с энтузиазмом. — Нам просто нужно следить, чтобы ты достаточно часто принимал меня, — пошутила она с дерзкой усмешкой.

Он снова усмехнулся, кладя палочку обратно в ящик, затем лег на бок рядом с ней, приподнявшись на локте.

— Это может происходить даже чаще, чем тебе хотелось бы, ведьмочка, — предупредил он с ухмылкой. — Но, что более важно: Гермиона, как ТЫ себя чувствуешь?

— Фантастически, ни у одного языка в мире не хватит слов, чтобы описать это, даже у твоего, — растягивая слова, произнесла она, поворачиваясь на бок лицом к нему. — Но если говорить серьезно, я полагаю, что это похоже на обычное донорство крови. Я верю, что ты будешь осторожен со мной. Возможно, тебе придется время от времени готовить мне стейк и яйца, чтобы восполнить мои силы, если ты сможешь это пережить, — пошутила она.

— Что угодно, — заявил он, улыбаясь и накрывая ладонью ее лицо. — Все, что захочешь, лишь бы ты осталась. И… blyad’, тем не менее, Гермиона, я хочу извиниться. За… это… за то, что исходит из меня в кровавом безумии. Это… — Он покачал головой. — Я ничего не могу поделать, когда питаюсь. Но с тобой это было совершенно иначе, абсолютно другой уровень. Думаю, я немного сошел с ума, — признался он слегка застенчиво, проводя пальцами по ее шее и вниз по тоненькой красной дорожке к соску.

— Не переживай насчет меня, Антонин Алексеевич Долохов, — заверила Гермиона, благодарная тому, что получила с ним сегодня самое великолепное удовлетворение за всю свою сексуальную жизнь. — Знаешь, Торфинн говорит, что мы оба сумасшедшие, когда дело касается друг друга. Значит… это вполне нормально.

Но когда она закончила последнюю фразу, то обратила внимание, что лицо Антонина искажено в каком-то суровом выражении самобичевания.

Она посмотрела вниз на свое тело и обнаружила, что его изучающий указательный палец остановился на ее животе — на дорожке его пурпурного проклятия.

— Твой шрам, Гермиона, — прошептал он с удивительной теплотой, заметив ее внимание. — Я так виноват. Я всегда буду сожалеть об этом.

— Антонин, — сказала она, взяв его за руку. — Я не думаю о нем как о шраме. С некоторых пор я… возможно это прозвучит глупо, но я думаю о нем как о… твоей подписи. И она… мне очень нравится, — призналась она, краснея от смущения, несмотря на все, что произошло между ними за последний час. — А отныне это… словно… знак моей принадлежности тебе. И он очень дорог мне. Я бы ни за что на свете не согласилась избавиться от него, если бы кто-то нашел способ и предложил мне это.

Всего за полчаса до этого он сказал ей: «Я собираюсь сломать тебя», источая желание и злорадствуя. Но сейчас, когда Гермиона смотрела на него, произнося свои заверения и сжимая его руку, казалось, что-то надломилось внутри него самого.

— Solnyshko, — выдохнул он.

Затем он наклонился к ней и поцеловал в губы в нежном жесте удовольствия и заботы. В этот раз не было клыков, только страстная ласка его рта и его длинные пальцы в ее волосах, и его язык, нежно приветствующий ее собственный, и его опьяняющая близость, которая стирала всякое осознание хода времени. Был только он, этот мужчина, это творение, это безграничное благо, и в какой-то момент ей захотелось открыть глаза и проверить, что это не один из ее снов, и что кто-то, способный на такую жестокость и насилие, также способен на подобную ​​нежность.

— Антонин? — спросила она, чувствуя головокружение, когда он отстранился.

— Хм-м-м? — отозвался Антонин, его глаза были слегка прикрыты тяжелыми веками, на лице играла милая довольная улыбка, а его рука кокетливо дотронулась до кончика ее носа.

— Теперь ты мне расскажешь, почему называешь меня так? «Solnyshko»?

Его улыбка стала шире, и он вновь оперся головой на руку.

— Полагаю, теперь я у тебя в долгу. Это означает «маленькое солнце».

Гермиона задумалась, что это не такое уж сложное слово, и, возможно, при должном усердии она могла самостоятельно найти его значение. Но тем не менее ей понравилось знать, что он сравнил ее с чем-то столь значимым для него.

— Я больше никогда не увижу солнца, Гермиона, — решил объяснить Антонин, проводя прохладными пальцами вверх по изгибу ее бедра. — Но я могу это пережить. Потому что появилась ты… С тех пор, как ты стала приходить сюда… с тех пор, как ты разобрала крепостные стены, которые я усердно возводил кирпичик за кирпичиком… ты вернула тепло и свет в этот дом. Вернула свет в мою жизнь. Твои эмоции, твоя симпатия ко мне… которую ты дарила мне задолго до сегодняшней ночи… я думаю, они стали единственной причиной, по которой я протянул так долго… и оставался живым. Ты, моя ведьма, мое собственное маленькое солнышко, долгое время была моей любовью, но стала источником моего существования.

Гермиону словно накрыло волной и погрузило в пучину новых чувств к этому мужчине, что неотрывно глядел на нее.

— Я люблю тебя, Антонин.

Она положила руку на его покрытую шрамами грудь и больше почувствовала, чем услышала его глубокий вздох.

— И я буду здесь — в твоей постели, в твоем доме, в твоей жизни — столько, сколько ты мне позволишь.

Однако его реакция была не такой, как она ожидала.

Антонин лишь недоуменно покачал головой, перевернулся на спину и захохотал, на его бородатых щеках снова появились ямочки. Его действия вызывали у нее неосознанный смех, она даже не понимала почему. Но она все равно была сбита с толку.

— Почему ты смеешься?

— Мне просто… забавно, solnyshko, — сказал он. — Мне пришлось умереть, чтобы в итоге получить ту жизнь, которую я хотел.

<> <> <> <> <>

Антонин Долохов был прав: ему не суждено увидеть солнечных лучей.

Он никогда больше не увидит ни белых облаков, плывущих по лазурному небу, ни красногрудой малиновки, поющей на ветке дерева, ни цветения ипомеи цвета индиго.

И тем не менее многое Антонин еще мог увидеть. И в последующие годы они разделят эти мгновения вместе: мистические зеленые отблески северного сияния в Рейкьявике; фонтан Треви в Риме, с причудливо освещенными струями воды; аккуратные невысокие ряды ухоженных деревьев, ведущих к сверкающей в ночи Эйфелевой башне в Париже; светящийся Эмпайр-Стейт-Билдинг, возвышающийся над остальной частью шумного города, который никогда не останавливался и удивлял Гермиону, пока она с восхищением улыбалась Антонину, засунув руку в теплый карман его пальто; и, наконец, когда он увезет ее домой, в Россию, и покажет ей храм Василия Блаженного на Красной площади и ночной Петродворец в Петергофе, столь же завораживающие своим величием ночью, какими он их помнил днем, когда взирал на них с благоговением, будучи еще ребенком.

Он по-прежнему может любоваться бесчисленными мерцающими городскими пейзажами, лицезреть отражение лунного света в океанских волнах и на призрачно-белых крабах, снующих по песку, наблюдать потрескивающие искорки фейерверков, взрывающихся в темном небе. И он увидит все это вместе с ней. Он никогда не устанет от нее, от своего солнышка, никогда не устанет смотреть на золотистый блеск ее волос, на ложбинку между грудей и изгиб ее бедер, на нежность в ее глазах, с которой она говорит о том, что любит его, и всегда будет любить.

Но в первую ночь после окончания домашнего ареста Антонина Гермиона еще не думала об этом.

Она думала только о том, что после ее бесчисленных рассказов о звездах настало время Антонину вновь увидеть звездное небо своими алыми глазами.