— О-о-о… м-м-м-м… А-а-ах!!! — издавал Антонин приглушенные крики в перерывах между посасыванием и облизыванием ее плоти. Срывающийся глубокий голос, который так долго сдерживался, окончательно разбил ей сердце.

Гермиона медленно подняла руку и любовно коснулась его бородатой щеки.

— Бери, Антонин, — настаивала она, понимая, что этот обмен кровью каким–то непостижимым образом стал более интимным, чем все, что она делала с любым человеческим мужчиной — с Роном, с Виктором, с любым случайным незнакомцем в пабе — хотя Антонин еще даже не трахнул ее.

Казалось, он полностью отпускает и теряет себя, прижимаясь к ее плоти и издавая глухие утробные звуки, напоминающие рычание зверя.

— Я… представлял себе это… тысячи раз… но я… никогда… блядь… не думал…— прошипел он, медленно вытаскивая клыки и слизывая оставшуюся кровь на ее коже снова и снова. Гермиона почувствовала, что рана на шее, подобно тому как это было с губой, начала уменьшаться и затягиваться. — Гермиона, suka blyad’, какая ты… вкусная для меня… Блядь!

А потом это случилось снова — всплеск скорости — и в следующий миг она оказалась на четвереньках. Ее восторженные крики эхом разносились по всему коттеджу, пока язык Антонина неистово проникал внутрь, а ловкие пальцы касались клитора. С едва ощутимой вибрацией он стонал в ее утробу.

— Твою мать! — закричала Гермиона. Видимо, по какой-то нелепой причине она не догадывалась, что он будет питаться и этим — но Антонин питался — от прикосновений его рта ее бедра непроизвольно подрагивали. Пока он облизывал и растирал кончиками пальцев ее плоть, его стоны превратились в утробное рычание, и Гермиона теперь ощущала вибрацию его голоса всем своим телом.

— М-м-м-м… — наслаждался Антонин.

Казалось, это был первый раз, когда ее мужчина настолько искренне наслаждался этим процессом.

— Милый… блядь… Мерлин! — взвизгнула Гермиона, когда Антонин провел ногтями по ее бедру и еще глубже вошел в нее языком, упиваясь в эйфории.

— Моя… — пробормотал он в ее влажные складочки в перерывах между глубокими вылизываниями. — Наконец… моя.

Когда его язык переместился на клитор, Гермиона поняла, что таким образом может кончить слишком быстро.

Но этой ночью она тоже была голодна, нуждалась, жаждала полного подчинения.

— Мне нужно… больше, — пронзительно закричала она. — Мне нужен… весь ты. Пожалуйста, Антонин…

И через несколько секунд его губы исчезли.

Тяжело дыша, она воспользовалась этой возможностью, чтобы приподняться на одной руке и оглянуться через плечо; ее ошеломило то, что она увидела позади себя.

Это был первый раз, когда Гермиона имела возможность оценить его наготу, и она стала для нее слишком шокирующей.

Он стоял прямо, на коленях, в его глазах виднелся лишь тонкий красный ободок, настолько были расширены зрачки; Антонин смотрел на нее с дьявольским обожанием сквозь полог его длинных густых каштановых волос. Гермиона впервые почувствовала себя добычей. Очевидно, как только он выпил ее кровь, в нем произошла перемена. Гермиона вспомнила его предостерегающий голос: «кем бы я ни стал, solnyshko…», задаваясь вопросом (не столько с тревогой, сколько с возбуждением), насколько диким он может стать. Его четко очерченная грудь была испещрена симфонией соблазнительных шрамов, и она хотела бы изучить путь и происхождение каждого из них, хотела однажды проследить своим языком дорожку темных волос на груди, спускающуюся с живота к его…

Сиськи Цирцеи.

Теперь Антонин самодовольно ухмыльнулся, над бородой появились ямочки, пока он нагло, медленно поглаживая, трогал себя, готовясь войти в нее; рельефные мышцы правой руки напрягались и перекатывались в мерцающем отблеске свечей. Гермиона упрекнула себя за то, что оказалась не готова к тому, что лицезрела в его руках, но в то же время не могла вспомнить ни одного подраздела просмотренных ею учебников под названием «Вампирские члены: обзор».

Конечно, есть вероятность, что он всегда был таким.

Любые дальнейшие академические размышления на эту тему были прерваны грубым рывком за волосы и злой властной ухмылкой в опасной близости от ее лица.

— Руки и колени, ведьмочка, — скомандовал он. — И не забывай, что ты сама просила об этом.

В своей профессиональной деятельности Гермиона никогда не допускала в отношении себя ничего, кроме уважения и вежливых просьб, от коллег или от кого бы то ни было. Она не выполняла подобного рода приказы.

Однако сейчас, здесь, на этой кровати, она вернулась в требуемую позу быстрее, чем успела моргнуть глазом.

Острые ногти внезапно впились в кожу ее левого бедра, а властный голос растекся по ней, словно мышьяк и теплый мед:

— Я собираюсь сломать тебя.

Гермиона понятия не имела, что это могло значить прямо сейчас.

Но она этого хотела.

А затем, когда он, подобно зверю, зарычал над ней, холодное железо его члена вонзилось в ее тугой вход, растягивая ее самым прекрасным и самым губительным образом.

— Антонин, че-е-е-ерт! — она не могла не вопить, пока он вторгался в нее дюйм за дюймом. Хватка на ее бедре была безжалостной, а сам он жестоко насмехался:

— Вот так, девочка. Выкрикивай мое гребаное имя.

— АНТОНИН!!! — завопила она словно дикая кошка, запрокидывая голову назад, когда он вошел в нее по самое основание и задел что-то взрывоопасное внутри нее, чем до сих пор пренебрегали. Антонин еще даже не начал двигаться, а на ее глазах уже выступили слезы.

— Это единственное имя, которое ты будешь кричать до конца своей прекрасной жизни, ponimayesh’? Привыкай к этому. Ты, блядь, принадлежишь мне. И я принадлежу тебе, — прошипел он.

На долю секунды нежность в нем вновь проявилась в приглушенном шепоте:

— Я принадлежу тебе уже много лет.

Обе его прохладные руки оставались на ее бедрах, твердые, как хватка самой зимы, острые кончики ногтей настойчиво впивались в кожу; а когда он начал двигаться внутри нее, то испустил такой протяжный, животный звук, словно знал язык ее тела, самой ее ДНК и говорил на нем, заставляя ее внутренности болеть от чистой потребности в его близости.

— М-м-мтонин! — прохныкала Гермиона, восхищенная его размером, она чувствовала себя слабоумной из-за того, сколько раз повторяла его имя, но поскольку он нашел идеальный ритм, у нее не хватало интеллектуальных способностей сказать что-то еще.

У Гермионы давно никого не было, если говорить точнее, то несколько месяцев после какого-то пьяного секса с американским волшебником, с которым она случайно столкнулась в «Жаждущем Фестрале». Как его звали — Генри? Гарольд? Больше не имеет значения. Сверхъестественные габариты Антонина и ее собственная компрессия вступили в захватывающее противостояние, которое заставило ее закусить губу, чтобы не завывать словно банши.

— Chert voz’mi, ты такая чертовски тугая, — прорычал он. — Не могу дождаться, чтобы разрушить тебя.

— Пиздец! — выдохнула Гермиона, закрыв глаза и растворяясь в ощущении опустошения, когда его темп ускорился.

Она прежде задавалась вопросом, будет ли холод его плоти отталкивающим, неуютным, или, возможно, напоминающим гинекологический осмотр, но все это было далеко от истины; его неумолимое присутствие внутри нее было живительным, откровенным, а электризующий контраст температуры затмевал собой все прочие ощущения.

— Перестань сопротивляться, Гермиона, — приказал Антонин между все более варварскими толчками, пока она впивалась пальцами в старое одеяло. — Я чувствую, как ты… сдерживаешь себя. Ты сказала… что хочешь спасти меня. Спаси меня… своим поражением, ведьмочка.

— Черт! — захныкала она, открывая глаза. Ее волосы тряслись каждый раз, когда он погружался в нее.

— Дай мне услышать, как ты распадаешься на части, — потребовал он, проводя ногтями по ее спине. — Отдай мне свое отчаяние. Накорми меня… своими криками. Ты мне нужна, solnyshko. Разбейся для меня.

А затем он выплеснул всю свою свирепость на ее неподготовленное, хрупкое, человеческое тело.