У Антонина отвисла челюсть.

И его клыки уже были на месте.

Он медленно оглядел ее с ног до головы, в голодных глазах сверкнул гранатовый блеск, не скрывающий его бурную реакцию. Его тонкие пижамные штаны, впрочем, тоже мало что скрывали.

Но капля долоховского упрямства все же осталась.

— Гермиона, — предупредил он решительно, но тихо. — Уходи отсюда. Это не шутка. В таком виде… и, какой бы я ни чувствовал голод… я не буду… — Антонин глубоко вздохнул, закрыв глаза. — Я не смогу остановиться. Ты… неотразима.

— Антонин, — его глаза резко раскрылись, и он отступил назад, стоило ей приблизиться к нему. — Торфинн мне все рассказал. О том… почему тебя обратили.

Антонин моргнул, ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать всю значимость ее слов. Затем он глубоко вздохнул, отворачиваясь от нее в сторону затемненного окна. Гермиона знала, что он предпочитал оставаться в своей комнате, когда вставало солнце, и использовать ничтожные остатки своей магии для блокировки дневного света, отказавшись от идеи спать в гробу, как это делают некоторые вампиры. Антонин считал это «неуместным» и попросту неудобным, и она его прекрасно понимала.

— Nyeeeet, bratishka, — пробормотал он, ущипнув переносицу. — Я не могу, блядь, поверить, что Торфинн это сделал…

— Не сердись на него, пожалуйста. Я буквально вытянула из него эту информацию, — сказала Гермиона, делая еще один шаг к нему. — Но суть не в этом. Суть в том, что я и есть та причина, по которой ты оказался в таком затруднительном положении, Антонин.

— Нет, Гермиона, — сказал он, качая головой, ее имя было мягким и нежным на его губах. — Я взрослый мужчина. Я сам сделал этот выбор.

— И этот выбор — единственная причина, по которой я все еще жива.

Внезапно, в стремительном порыве дерзости, Гермиона расстегнула несколько верхних дюймов молнии на платье, обнажая ложбинку между грудей.

Антонин застонал, словно она его ранила.

— Блядь, solnyshko…

Он не мог отвести взгляд.

— Антонин, — взмолилась она, — позволь мне спасти тебя сегодня ночью, и каждой ночью, когда ты будешь нуждаться во мне. Позволь спасти за все разы, когда ты спасал меня, не прося ничего взамен. И позволь мне спасти тебя для себя, — шептала она, сокращая расстояние между ними и, протянув руки, обняла его, сцепив ладони на шее. — Потому что я никогда больше не смогу чувствовать себя живой без тебя.

На ее последнем предложении он глубоко выдохнул, как будто вошел в долгожданную ванну и тепло пронеслось по телу, расслабляя его мышцы; Гермиона даже заметила, как опустились его плечи, словно он решил уступить ей.

— Сколько лет я мечтал услышать… — задумчиво произнес Антонин низким срывающимся голосом.

Он наклонился лбом к ее лбу.

— Но… ведьмочка, — прорычал он. — Моя прекрасная, умопомрачительная ведьмочка. Я… вампир. Ужаснейший вид вампира. Порождение кошмара. Я живу вне благодати Божьей{?}[Отсылка к строке из фильма Фрэнсиса Форда Копполы «Дракула» Брэма Стокера (1992), произнесенной Энтони Хопкинсом в роли Ван Хельсинга: «Она живет вне благодати Божьей…»].

— Но не моей.

Антонин слегка улыбнулся в легком подобии блаженства, закрыл глаза и потерся носом об ее собственный. Удивительно милый жест.

— Гермиона Грейнджер, — хрипло начал он свое последнее предупреждение, обнимая ее за талию своими длинными руками. — Если ты сделаешь это… пути назад не будет. Если позволишь мне попробовать твою кровь, позволишь мне взять тебя после всех этих одиноких лет страстного вожделения к тебе… Я не смогу отпустить тебя. Это не закончится эфемерно и мимолетно, как с Уизелом. Ponimayesh’? Ты понимаешь? Я старался оберегать тебя все это время — сначала от других, а теперь от себя. Но сейчас, прося меня о таком, ты должна понимать: если позволишь мне сделать с тобой то, что я собираюсь, ты навсегда станешь моей.

Гермиона лишь улыбнулась.

— Я на это рассчитываю.

<> <> <> <> <>

Гермиона не успела понять, что произошло в следующее мгновенье. Вампирская скорость Антонина была настолько поразительной, что напоминала переход от одной сцены к другой в телевизионном шоу: в одно мгновение они стояли у изножья кровати, а в следующее — оба оказались на ней, лицом к дверному проему спальни, он спиной к изголовью, а она спиной к его груди. Гермиона стояла на коленях, ее туфли просто исчезли, а ноги оседлали его бедра. Антонин крепко прижал ее к себе и потянулся, чтобы ухватиться за позолоченную молнию на платье, осыпая Гермиону пылкими, голодными поцелуями: уделяя внимание уху, щеке, линии подбородка, горлу, сдерживая клыки и откладывая укус, который неизбежно должен произойти. Каким-то образом посреди всего этого Гермиона с еще одним потрясением осознала, что Антонин успел раздеться догола, и его желание под ней сейчас было очевидно — не то чтобы он вошел, но решительно постучал в чертову дверь.

Этим вечером она решила отказаться от нижнего белья. «Меньше препятствий», — сказала она себе, одеваясь. Исключительно из логических соображений, конечно.

— Антонин, — выдохнула она, вскидывая руки назад, чтобы зарыться своими любопытными пальцами в его длинные волосы, настойчиво желая большего контакта после шести долгих месяцев искушения. — Как, черт возьми, ты это сделал? Я даже не поняла, как оказалась здесь…

Она почувствовала спиной легкую вибрацию его смешка.

— Я теряю свою магию, solnyshko, но не свою чудовищность, — ответил Антонин, собственнически обхватив ладонью ее горло, и потянул томительно, с нарочитой медлительностью, молнию вниз. Он оперся подбородком на плечо Гермионы, наблюдая, как ее плоть медленно обнажается перед ним. — И ты скоро сама в этом убедишься, моя храбрая девочка.

Это мрачное, жесткое пророчество и ощущение его крепкой хватки на шее вызвали у Гермионы безудержный стон, который она не смогла бы подавить даже за миллион галлеонов.

— Блядь, — выдохнул он, полностью расстегивая платье, срывая его и небрежно бросая в дальний угол. Свободной рукой Антонин обхватил ее правую грудь, заставляя ее скулить и извиваться под его прикосновением. — Под этим на тебе ничего не было, ты, коварная лисица, Гермиона Грейнджер, — упрекнул он, хотя тон его голоса при этом был самый одобрительный.

— Просто я не знаю, какое белье тебе нравится. Пока не знаю, — слегка подразнила Гермиона.

— Chert voz’mi, — прошептал он, пока его член, увеличиваясь и подрагивая, соблазнительно терся о ее женственность.

Гермиона начала двигаться навстречу его возбуждению, бесстыдно жаждая трения, а его руки снова были повсюду: ласкали ее соски, ключицы, руки, лицо. Было что-то опьяняющее в том, как он удерживал ее, в том, как она отдавалась его власти, и тогда она осознала, как сильно желает, чтобы он испробовал ее на вкус.

— Сделай это, Антонин, — велела она, нетерпеливо переходя границы здравого смысла. — Я готова.

Он одобрительно замурлыкал, целуя ее с неожиданной нежностью в щеку.

— Гермиона, моя единственная, моя жизнь, — шептал Антонин, она таяла от его отчаянных слов, пока он нежно собирал ее пышные волосы в одну руку, а другой касался ее челюсти, наклоняя голову набок и обнажая горло. — Pozhaluysta… что бы ни случилось со мной после того, как я тебя укушу… кем бы я ни стал, solnyshko… никогда не забывай, что я люблю тебя.

У нее не было даже секунды, чтобы осознать чудовищность его заявления, как она ощутила клыки, пронзающие шею.

Время замедлилось.

На несколько секунд для Гермионы пропали все звуки и отключились чувства. Осталась лишь возможность наблюдать в периферии зрения за тонкой алой струйкой крови, стекающей к ее правой груди, а также за прикосновением его длинных пальцев к шраму на ее животе. Его ногти, казалось, удлинялись, вцепляясь крепче в ее плоть.

А потом все это разом нахлынуло на нее, все звуки и ощущения: клыки, все глубже вонзающиеся в кожу; прикосновение его губ и настойчивость языка; его рот, повествующий ее внемлющему телу о долгих месяцах голодания; покалывание анестезирующей слюны на ране; ногти, впивающиеся в живот, но не разрывающие плоть; ощущение его второй руки, все туже и туже затягивающей кудри, пока он наслаждается своей ведьмой.