Станислав, купив, что хотел, с интересом взглянул на выпивоху.

– Мда, хорошо ему.

– Здорово, – саркастично подхватил Шаламов, – ве–ли–ко–леп–но.

Они пошли дальше. Тимофей вскрыл переданную ему бутылку пива и в раздумье продолжил:

– Не понимаю я этих «синиц2». Бычий кайф.

– Угу, – усмехнулся Шевчук, – ты бутылку–то верни.

– Не, я серьезно…

– … если серьезно, извини, я тебя перебью, за других говорить не буду, расскажу, что знаю. Работал я в пятом цехе на Машзаводе. По осени дело было. – Шевчук отглотнул и передал бутылку другу. – Теплая была осень. Сухая, солнечная и теплая. Урожай, как раз поспел, весь август такое пекло стояло, вот пыль и легла. Помнишь эти кусты на сто пятидесятом километре?

– Еще как, – растянулся в довольной улыбке Шаламов.

– Ну вот, они подросли, смол набили, и по осени я эти елки срубил. Я даже устраивался в этот пятый цех под ней. – Рассмеялся Стас. – Они меня в другом состоянии и не видели. Помню, поутру соберусь, термос заправлю, рюкзак за плечо и через парк. У меня там «ракета3» дежурная все лето лежала. Приколочу, раскурюсь и на работу. Из сосен этих выйдешь. – Рассказчик выдержал паузу. – Люди идут. Под этим состоянием прямо таки читаешь их всех: кто с похмелья, у кого проблемы, кто просто потух, а кто такой же, как я, – убитый, – усмехнулся Шевчук и закурил. – А я в пятый цех, – просмаковал он, – это надо знать. Единственный цех, в котором плана нет. Потому что экспериментальный, все частные не стандартные заказы к нам. Другие цеха за норму пашут, спешат, а спешка – это брак, так что по деньгам у нас иной раз и по более даже выходило. Вот. – Стас жадно сглотнул пиво. – И работал у нас мужик один, Старый – кликуха у него такая была. Он, мне кажется, всегда был… старый. Он и деда моего и отца знал. В натуре, Старый. Всегда спокойный такой, тихий, как будто что–то знал. Знал, но молчал. Сперва крепкий был, солидный. Знаешь, такой ра–бо–тя–га. – Он уважительно выделил это слово. – Начальство его ценило, по всяким вопросам с ним советовались. Еще бы! У него стажа больше, чем у нас всех вместе взятых. Но ценить–то ценило, уважать уважало, а как был он рабочим, так и остался. Дед–то мой у него в учениках начинал, а на пенсию старшим «бугром» ушел. А Старый до последнего работал. И начал он пить… Но не так, как у нас обычно. Уже с утра опохмеленные, бродят, соображает, где б еще догнаться. Старый работал. По нему прямо видно было, что тяжко ему, все–таки не молодой уже, но работал. И сдавать он стал, пожелтел, похудел. Раньше, поучал, речи умные толкал, а потом вовсе потух. И косячить стал часто, к нему так уже, чисто за былое из уважения относились. Но людей то не обманешь. Это все на протяжении лет, конечно, длилось, а я там не так долго работал. Только благодаря тому, что накуренный постоянно был, просёк, (располагает она как–то к этому). Вайб ловишь, людей насквозь видишь. Ну и, как говориться, в один прекрасный день, пришел он домой с работы. Жена ему ужин накрыла и отошла по делам. А он налил себе граняк… уксуса… семидесяти процентного и всадил.

– Нихрена себе! – Чуть не поперхнулся Тимофей. – Его как вообще выпить–то можно?

– Он, видимо, подумал, подумал… и решил…

– … пошло оно все к черту, – договорил Шаламов.

– Ну.

– Офигеть.

– Был Старый… и кончился.

Шевчук многозначительно приподнял бутылку к небу и вылакал половину.

– Из–за работы, хочешь сказать?

– Не только, – уверил Стас, – я его, в принципе, понимаю. У меня песня такая есть – «Однотонная жизнь». Когда целые десятилетия сливаются в один доооолгий тягучий серый день, и ни–че–го в нём не меняется. Жена, как домохозяйка, дети выросли, в погоне за барышом уехали, работа без перспектив, а другой у нас и нет, сам знаешь.

– От одиночества, значит, – заключил Шаламов.

– Не то чтобы от одиночества, – Мотнул головой Стас. – Представь себе интересную сюжетную RPG4 с офигеннейшим графоном на мощном движке с открытым миром практически без границ. И вот в какой–то момент своей игры ты вдруг понимаешь, что квестов, – Шевчук развел руками, – больше нет. То ли ты где–то завалил задание, то ли баг какой, то ли этот открытый мир настолько открытый, что ты так безнадежно далеко ушел от своей сюжетки, что и не вернуться уже. Вокруг тебя боты, диалоги с ними – один и тот же NPC–шный бред. И вроде бы графика по–прежнему яркая и движок мощный, а удовольствия от этого никакого. Сюжета нет.

Тимофей с интересом следил за рассуждениями друга.

– И ты представь, – продолжал он, – если даже советский работяга не вывез, вот как нам, творческим миллениалам? Куда мне со своими песнями, стихами? О ком с ними даже просто поговорить?

– Дык может в Кулёк5? – предложил Шаламов.

– А понто́в? – возразил Станислав. – Жанну помнишь? Бывшая моя.

– Ну.

– Тоже в Кульке отучилась и что? В нашем ДК детские спектакли ставит от зарплаты до зарплаты. Давай сюда присядем. – Отвлекся он.

Друзья меж тем подошли к железнодорожному вокзалу, к которому через четверть часа должен был прибыть пригородный электропоезд. На нем они планировали добраться до следующей станции, где скошенными рядами тянулись частные дома поселка, откуда друзья были родом. Шевчук предложил Тимофею присесть на автобусной остановке неподалеку от вокзала, здесь легко можно было скрыться от неуместного патруля полиции, не отвлекаясь от беседы, и так же легко расслышать объявление о прибытии электрички.

– Только пива еще возьмем, – сообразил тут же Стас.

Они подошли к ларьку, и он продолжил:

– А есть ведь люди, которым вообще по фигу. Какая там самореализация? Какое там творчество? Насрать! Крепкого полтора, будьте любезны! – обронил он продавщице. – Вон, как Женёк Каза̜́к. Он, мне кажется, и не задавался никогда такими вопросами, типа, зачем живу? Кем его вспомнят? И вспомнят ли вообще? Ему по боку! Мысли примитивные: где что–нибудь упереть? Куда упёротое сдать? С кем на добытое выпить и кому по пьяни влупить? Всёёёёё! – пылко вытянул Стас и закурил. – Я не хочу так, я не могу так. Как батя мой, к примеру: дом–работа, работа–дом, с «железки» на огород, с огорода в сарай. Что он в жизни видел–то? Чем себя увековечил? Чем отличил?

Шевчук говорил горячо, подстегнутый то ли больной темой, то ли количеством алкоголя.

– Так он уже увековечил, – заговорил Шаламов, отвечая на скорее риторический вопрос друга. – Тобой и увековечил. Ты и впрямь думаешь, что он, как муравей что ли? Он тоже, наверняка, о многом мечтал, это многое в тебе и сбылось.

– Но я то – не он! – возразил Шевчук. – Я – не мой отец, я – это я! И у меня свои мечты, свои планы, а он хочет, чтобы я, как и он – со смены на смену. Хоп, рюкзак на плечо и на завод, вечером – домой, завтра – то же, послезавтра – опять то же. Вот она – однотонная жизнь, про нее я и писал…

Станислав, обессиленный этим красноречивым монологом, глубоко затянулся.

– Вот так живешь–живешь, что–то пишешь, на что–то надеешься, зла никому не делаешь…

– А добро делаешь?

Тимофей взглянул на поникшего друга в ожидании ответа, но в ответ последовала лишь иронично–горькая усмешка.

– Ну, вот, – подытожил Шаламов, – зла не делаешь, добра не делаешь. Можно сказать, и не живешь вовсе, так – присутствуешь…

Их и без того угасающий разговор прервал человек, спешно шедший со стороны вокзала. Услышав голоса, он остановился и пригляделся, даже пригнулся, чтобы ускользнуть от фонаря, бившего в глаза, и зычным басом окликнул:

– О–йо́й! Тимон, ты что ль?