– Désolé, mais non, – принесла свои извинения продавщица. – Seul le pain «Tigre» néerlandais croustillant, – она говорила очень быстро, отчего девушка не понимала, какие булки взамен на круассаны та ей предлагает, и просто смотрела на её смешную рыжую причёску.

– Je les veux, – усмехнувшись, согласилась взять другие «голландские пряности» и подошла ближе.

– Vous êtes une touriste française?3 – спросила женщина, укладывая её «голландские» булочки в бумажный пакет.

– Oui, – ответила Элиза на своём ломанном французском. – J'ai perdu mon fils et j'ai parcouru le monde à la recherche de réconfort. Jusqu'à présent, j'ai trouvé seulement une mer de mollusques,4 – изобразила поникший вид. – Eliza, – продиктовала женщине своё имя, наблюдая за тем, как женщина взяла в руки маркер.

– Je regrette, – продавщица смотрела на девушку с сожалением, передавая подписанный пакет с булкой. – Je n'ai pas besoin d'argent, – разрешила не платить, вглядываясь в кошелёк Эльзы.

– Merci, – счастливая выбежала из пекарни, ухватив пакетик в руку. – Чудаки, – Элиза метнулась в сторону, где был виден знаменитый маяк.

Поставив чемодан на свободной улице, она уселась на него и начала поедать булочку, доставшуюся ей по чистой случайности. В карманах оставалось совсем немного, едва хватало на отель, в котором она собиралась жить.

– Добрый день, – дед в страшных очках и странной бородой остановился, проходя мимо девушки. – Вы из Франции? – поправил их.

– Нет, – ответила Элиза, поедая «голландскую» булку. – Я из Штатов, – отложила её в сторону, завернув в пакет. – А вы ищете французов? – стряхнула крошки с удлинённой юбки. – Мне кажется, женщина, работающая в пекарне за углом, из Франции, – усмехнулась, указав пальцем в сторону лавки с булочками.

– Только присматриваюсь, – его тихий старческий голос звучал так, как царапание кошачьих когтей по доске. – Вы мне кого-то напоминаете.

– Жанну Дарк? – Элиза и вправду была на неё похожа.

– Нет. Что вы? – опять поправил очки. – Я хотел бы пригласить Вас на французскую вечеринку у нас в баре сегодня вечером, – отдал листовку. – Возьмите свой берет, – девушка поправила его, – там будет много приезжих, как и вы! – он скрылся.

Чем-то этот старик напоминал белого кролика из книги Льюиса Кэролла «Приключение Алисы в Стране чудес»: появляется в самом начале истории, поглядывает на часы, а затем убегает, хотя скорее топает в полторы ноги. Заглядывая в бумажку, которую он дал, Элизу зацепило то, что мероприятие длится до самого утра – значит, что всю ночь она может провести не в номере отеля, а сидя за барной стойкой, сэкономив приличную сумму гульденов.

– L’appétit vient en mangean5, – девушка поглядывала на старый маяк.

– Раз, – каждую первую субботу месяца мы с отцом садились на тротуар около маленького кафе-мороженого, куда сбегались все местные семьи, и наблюдали за проезжающими мимо машинами. – Два, – я считала синие, отец – красные.

– Пять, – он постоянно выбирал популярный цвет, из-за чего я разозлилась. – Шесть, – слизывал верхушку своего клубничного мороженого, иногда капая на рабочий галстук. – Семь.

–Нечестно, – возмущалась я. – Красный выбирают только обманщики, – я ела пломбир.

В этот раз начало сентября не радовало нас солнцем, а наоборот, разочаровывало переменной облачностью. Но я любила этот первый месяц осени, холодный или горячий, солнечный или пасмурный, вне зависимости от цвета машины, который выберет отец, или части дня, будь это раннее утро или поздний вечер, или вкуса мороженого, хотя я не любила все, кроме пломбира, – это был момент, когда мы с ним без маленького капризного Арнольда и уже немаленькой, но такой же капризной мамы садились вместе на грязный асфальт и говорили обо всём, помимо школы, зачем-то считая эти разноцветные машины.

– Обманщики? – он начинал сильно смеяться и ударил меня в плечо. – Ты чудачка, – мой шарик мороженого отчаянно упал на асфальт. – Моя вина, – посмотрел в мои грустные глаза.

– Ничего, – ответила я, не желая, чтобы он усомнился в моей стойкости, ведь это всего лишь молочный шар. – У нас ещё много мороженого в жизни будет.

– Вставай, – он, улыбаясь своей отбеленной улыбкой, весь закапанный розовыми каплями, взял меня за руку и повёл в кафе. – Выберешь другое.

Мы зашли в этот маленький детский рай со стоявшими в небольшой очереди полными смеявшимися семьями с кучей кричащих детей. На секунду мне показалось, что я и папа не вписываемся в эту компанию счастливчиков, потому что не походили на всех в этой комнате, но потом поняла, что, скорее, не вписывался он, чем «мы».

Какой-то несмешной проходящий мимо клоун дал мне, как и всем детям здесь, большой белый воздушный шарик с эмблемой их кафе, в переводе с языка психологии цветов означающий «мир», тогда я и смирилась с тем, что в следующий раз мы с отцом встретимся только в начале октября, а если не повезёт, то в начале ноября, а если у него будет завал на работе, то в начале декабря, а если его новая жена наконец родит, то только в следующем году, но в данном случае уже только «если повезёт». Я смотрела на него, держа за руку: неряшливый и непостоянный с виду добряк, внешне похожий на меня и Жанну Дарк, бросивший мою маму с двумя детьми и, вероятно, в будущем свою новую семью – в этом весь мой отец.

– Слышишь? – спросил он, наклонившись.

– Что?

– Песню.

– С трудом, – тогда отец прикрыл мои уши ладонями, создав для них свой вакуум.

Играла популярная группа, зародившаяся на момент детства родителей моих ровесников, а теперь часто звучавшая в головах современной молодёжи, потому и культовая. Что я тогда слышала? Приглушённая мелодия, будто музыканты играли в моей голове и под куполом Стивен Моррисси напевал лично мне запомнившуюся навсегда песню.

– Нравится? – спросил папа, убрав ладони с моих ушей и убедившись, что я довольна, сказал: – У меня на плеере куча их песен. Помню, как, будучи в твоём возрасте, не понимал текст, но почему-то слушал, – отвлёкся на продавщицу. – Пломбир, пожалуйста.

К моему несчастью, его не осталось, поэтому папа, не зная, что я люблю только пломбир, взял такое же, как и себе, клубничное. Наверное, и будущее он хотел для меня такое же, как у себя: две машины, две работы, две кошки, пока что двое детей и два обручальных кольца, которые он не носит. А затем вовсе пошёл дождь – и ежемесячная прогулка закончилась там же, где и началась, в машине.

– Нравится? – спросил он, глядя на мой рожок.

– Да, -солгала.

– У меня есть подарок, – отец открыл бардачок, – держи, – передал мне через салон старые накладные наушники, тогда ещё чуть большие для моих ушей. – Раритет, – гордо рассказывал он, – не уверен, что таким сейчас хвастаются, но через лет десять ты вспомнишь про них, а затем, может, и про меня, – отвернулся обратно к рулю. – Поедем домой.

– Может, подождём, пока дождь прекратит лить, – с надеждой на то, что мы ещё посидим вместе и поболтаем, такую глупость сказала я, а затем накинула наушники на шею.

– Нет времени ждать, – машина завелась.

Элиза гуляла по новым для нём улицам и, голодная, насыщалась свежим воздухом, чувствуя себя наконец свободной. Ей нравился город, нравились люди, говорящие не только на французском, нравились «голландские» булочки вместо круассанов, которые она пробовала лишь единожды.

Карлинген позволял ей быть разной: сегодня Элиза из Франции, завтра – из Штатов, послезавтра она расскажет всем о своём путешествии по миру, о том, как у её матери отошли воды прямо на борту самолёта, а затем она родила на руках у пилота. «Столько жизней я могу пережить, рассказывая людям чьи-то истории, говоря о себе», – думала Элиза, прогуливаясь в своей старой шапочке для художников и чемоданом в руках.