Гоблин упоминал о мальчишках идеалистах, которым дай только «Шилку» в качестве точки опоры. Упоминал он и о политическом проекте, как любимой игрушке мужчин. В сущности, что привлекательного в такой перекройке? И если вопрос расширить, зачем вообще людям хочется изменений?

Один молодой, но уже известный среди соотечественников депутат (мы познакомились случайно на французской Ривьере) утверждал, будто власть или деньги для мужчины только средства добиться лучших женщин. Мол, такова человеческая природа, как и вообще природа животных, разделённых на самок и самцов. Я тогда усомнился в его правоте. Сам—то он просто благоухал тестостероном, но я знавал и его коллег, которым давно не было дела до женщин, да и к прочим радостям жизни они уже охладели. Однако эта «старая гвардия» отнюдь не спешила оставить политику или бизнес.

Без сомнения помимо самок людей привлекает могущество. А с древней поры, когда физическая сила отошла на второй план, человеческое могущество воплощается в деньгах и власти. Деньги и власть. Деньги чтобы обрести власть, и власть, чтобы обрести деньги. Потому как по отдельности компоненты могущества работают хуже. Но могущество во имя чего? Просто средство иметь всего и побольше? Это примитив, такой же, как охота за самками. Бесцельно загребать власть так же глупо как копить деньги. Есть, наверное, любители, но большинство предполагает конвертировать могущество во что—то иное. Первое, что пришло в голову товарищу Бендеру, когда он получил миллион от Корейко, это объявить джихад Дании. Видимо глубоко в нас сидит потребность в потрясении основ мироздания.

Человек стремится перестраивать мир под собственный вкус – вот в чём главная фишка. Касается ли это природы или общества или любого доступного фрагмента этого мира. Всё до чего дотянуться руки. Человек желает создать свой мир, или хотя бы мирок, пусть он не выходит за рамки его собственного владения. Творчество, или если угодно демиуржество движет им. А если не удаётся создать или перестроить мир реальный, он предаётся фантазиям.

В детстве многие из нас читали сказки и мечтали о королевстве, о собственном Изумрудном Городе. Затем пропаганда брала своё, и мы мечтали о революции, о высадке со шхуны на вражеский берег и освобождении затюканного колониальным режимом народа. Но опять же о стране, выкроенной по собственному, пусть и привнесённому идеологией вкусу. Но и это время прошло. Когда социализм рухнул, мы уже не мечтали. Возраст не тот, а время требовало энергичных действий, чтобы не остаться на обочине реальной жизни. Впрочем, большинство из нас осталась таки на обочине. Но и мечтать разучилось.

Детство, юность… возможно, кто—то приходит к подобным мечтаниям позже или дольше сохраняет детские мечты. Одни идут в политику, в бизнес, другие читают книжки, погружаются в компьютерные игры или куют мечи с кольчугами. Похоже, гоблин был прав – политический проект прекрасный стимулятор человеческой деятельности. А переделка истории всего лишь фантазия, вроде нарисованного на школьной тетради замка. Фантазия, которая для меня вдруг стала реальностью.

Но в таком случае, зачем же перекраивать историю в пользу какой—нибудь из сторон? А не лучше ли выкроить из этого полотна кусок для себя?

Мысль показалась свежей. Изменив постановку вопроса, я тут же получил массу идей. Ведь когда мы говорим об истории, то, прежде всего, имеем в виду политику, а политика, как известно, вершится в столицах. Между тем мир куда больше столиц, а история гораздо обширнее политики. И запреты (или предостережения) моих тюремщиков имеют за пределами политических центров куда меньшее значение.

Таская мешки с контрабандой в лодку и из лодки, я перебирал в уме исторические площадки, где мог бы сыграть собственную игру. Кое—что из сказанного гоблином подтолкнуло мысль в нужном направлении, а небольшой шторм, разыгравшийся на Псковском озере, довершил формирование идеи.

Нет, не зря я словно магнитофонную плёнку снова и снова прокручивал в памяти разговор с гоблином. Рассказ о парадоксе с Беринговым Мостом придал размышлениям нужный географический вектор. По этому мосту в Америку перебрались первые люди. По нему же, вернее уже не по ледяному настилу, а по скалистым быкам от моста, туда перебрались и последние землепроходцы. Когда уже все лакомые куски планеты нашли своих новых хозяев, северо—западная часть континента оставалась свободной.

Таким образом, в разработку попадал целый исторический пласт, который, что важно, я знал в деталях. Пласт, насыщенный нереализованными возможностями, какие мне в нынешнем положении вполне по силам реализовать. Реализовать и обратить к собственной пользе. И вот что ещё важно – при всём богатстве возможностей эти залежи имели слабое отношение к власти. До сих пор я просто не расценивал покорение Америки, как политическое событие, воспринимал скорее как героическую сагу, повесть о приключениях, географических открытиях. Про путешественников я всегда читал с большей охотой, чем про императоров и полководцев.

Мне приглянулся обширный шматок земной суши, который дольше других не потопчет сапог ни одной из империй, а раз так, то шматок этот с точки зрения цивилизованного человека считался бесхозным. На долгие годы он стал шилом в заднице всякого русского патриота.

Но вовсе не патриотический угар становился движителем проекта. Эстетика имперской идеи бродила в моём уме в ранней юности, но с тех пор я чуток подрос. Рисковать шкурой ради дворцовой шайки, ради будущих коррупционеров и магнатов? Поднести им на блюдечке Аляску вместе с биоресурсами, золотом и нефтью? Благодарю покорно. Они всё равно разворуют её или продадут, как это собственно и случилось.

Нет, я думал не об империи. Мне захотелось содрать с мира собственный кусок шкуры и посмотреть на что я способен в качестве скорняка. Я загорелся как старатель, стремящийся застолбить золотоносный участок. Во всём этом было больше игры и азарта, чем политических утопий или переживаний об упущенных возможностях.

Так что, приняв правила, саму игру я слегка изменил.

– Шила из задницы мы изымать не станем, – сказал я вслух. – Лучше поменяем шило на мыло.

Впрочем, дальнейшую ассоциативную цепь я озвучивать постеснялся, хотя на берегу штормового озера был совершенно один.

Несколько дней ушло на то, чтобы уточнить детали. Из глубин памяти всплывали сведения о русской конквисте в Восточном океане. Я вспоминал даты открытий, географические названия, имена людей. Я искал ту силу, примкнув к которой или вернее используя которую, я смог бы повернуть ход истории к собственной пользе.

Оставалась самая малость – взяться за дело. Вот тут—то мной вдруг овладела робость. Я долго не решался начать, откладывал, объясняя самому себе, что сперва должен всё ещё раз как следует продумать, подготовиться. Я мог так тянуть резину до бесконечности, но обстоятельства подтолкнули меня.

В конце концов, наниматели уверовали в счастливую звезду, хранящую и товар и курьера от штормов и таможни. Они поручили мне закупку товара, полагая, что скрыться с монетой я всё равно не смогу – на обоих берегах за маршрутом строго присматривали, а куда можно деться посреди озера?

Контрабандисты жестоко ошиблись.

От Лысково до Нижнего Новгорода пришлось долго грести против течения. Спина болела после нападения, кроме того, я опасался погони. Но выхода не было – пробить пространство не получилось. Когда цель, наконец, показалась на горизонте, стало понятно, почему именно не получилось. Двадцатый век пребывал за запретной чертой, а Нижний Новгород восемнадцатого века, как выяснилось, я представлял превратно.

Увиденная картинка мало походила на рекламный буклет туристического агентства. Всюду царили грязь и упадок. «Ситуацией прекрасен, но строением мерзок», – оценит его Екатерина Великая дюжину лет спустя. И будет абсолютно права.

Хаотичная деревянная застройка почти не совпадала с позднейшей планировкой. Тот каменный кремль, что в будущем станет визитной карточкой города, выглядел сейчас небольшой цитаделью. Два низких и грубых, но зато куда больших острога прикрывали город с напольной стороны. С двух других сторон его прикрывали Ока и Волга. Набережных, в привычном для меня смысле, не существовало вовсе. Линия берега попросту терялась среди сотен всяческих лодок, кораблей и барж, скопление которых плавно перерастало в нагромождение складов, верфей и причалов. Железобетон ещё не скоро придаст набережным резкие очертания.