– Боже упаси! – улыбнулся собеседник. – Я же вам объясняю. Отдельному авантюристу пробиться на уровень, с какого можно влиять на ход истории, практически невозможно. Чтобы поколебать инерцию социума нужно сидеть на троне или, по крайней мере, рядом с ним. Причём сидеть долго и напряжённо работать, рискуя получить от оппонентов яд в кубок или клинок в спину. А в иные времена и короны на голове недостаточно. Вы обладаете общими сведениями о прошлом вот и пользуйтесь на здоровье или вернее сказать себе на корысть. Но конкретные знания обрывочны и не системны. С помощью них вы всё равно не сможете ничего изменить. Подумайте сами. Паровую машину вам не соорудить, двигатель внутреннего сгорания тем более. Но даже обладай вы нужными знаниями, инерция социума будет препятствовать любым попыткам. Пока общество не готово воспринять новацию, вы обречены.

Я вовсе не собирался потрясать мироздание, но мне почему—то захотелось заспорить, мол, ещё поглядим…

Возразить не получилось. Ухо, перестав стучать топором, направился в дом, и собеседник поднялся из—за стола.

– За сим, желаю удачи! – сказал он. – Надеюсь, нам не придётся встречаться снова. Ибо это означало бы, что вы перешли рамки дозволенного.

Мне захотелось остановить его. Ещё о многом хотелось спросить, да хотя бы просто поговорить с человеком, с которым можно поговорить. Но гордость наступила на горло. Я промолчал.

***

Когда гость ушёл – не растворился в воздухе демоном, но проволочился собственными ногами до выхода – на меня сперва накатила тоска, но скоро она сменилась злостью пополам с азартом. У меня возникло желание нахулиганить. Поменять местами какие—нибудь артефакты, пробраться в монастырь и напутать летописные даты, попросить у хозяина ночлежки бумаги, чернил и закопать во дворе бутылку с письмом «Вам в коммунистическое далеко…". Все эти безумства промелькнули в сознании грозовыми разрядами. Но затем, вдохнув воображаемого озона, я успокоился. И задумался.

Проклятье! Гоблин нагромоздил столько противоречий, что мозги вскипели, отказываясь осмысливать информацию. Почти каждая следующая его фраза дезавуировала предыдущую. Не имея возможности уследить за всеми зигзагами по ходу беседы, я сделал несколько воображаемых закладок. В тех местах разговора, над которыми решил подумать как—нибудь позже.

Прежде всего, следовало обмозговать категорический запрет на возвращение. Как ни странно сам по себе запрет меня озаботил мало. За последние несколько миллионов лет я уже не раз смирялся с мыслью, что останусь в чужом времени навсегда. Тоска об утраченном доме оказалась не слишком сильной. Кто меня ждал там? Родители, которых я не видел по нескольку лет? Подружки, имена которых я забывал уже через неделю? Собеседники на сетевых форумах, скрывающие личность за никнеймами и выдумками? Всё это было скорее контекстом, нежели тем, ради чего стоит рисковать жизнью. С другой стороны контекст имел значение. Я привык к нему. И ещё – я не любил запреты. Кто они такие, эти шастающие по времени гоблины, чтобы указывать мне место? Короче говоря, проблема возвращения стоила тщательного рассмотрения.

Вопрос в том, сказал ли гоблин правду или это уловка, чтобы не допустить меня до родных времён. Положа руку на сердце, я не поверил до конца в невозможность возвращения. Я вообще брал под сомнение каждое слово гоблина. Он враг и если снизошёл до объяснений, значит, преследовал собственные цели. Так что вполне мог наврать и про барьер, и про живую традицию, лишь бы удержать меня от попыток побега. Он врал как сивый мерин, а изложенная им концепция мироустройства выглядела бредом сивой кобылы. Между мерином и кобылой скрывались, однако, недоступные пониманию нюансы.

Но, допустим, гоблин сказал правду – ведь мне и впрямь не удалось пробить время с помощью пресловутых набережных. Допустим, он сказал правду и за порогом восьмидесятых годов девятнадцатого века меня ждёт старуха с косой. Что в таком случае следует делать? Ответ напрашивался сам собой – найти местечко и времечко поуютней, где и коротать остаток дней.

Таких местечек в ассортименте оказалось немного. Человек конца двадцатого века плохо подходит для жизни в средневековье.

Лучше всего подобраться поближе к запретному порогу и устроиться где—нибудь во второй половине девятнадцатого века. Пусть ещё нет электричества, автомобилей, но жить с минимальным комфортом можно вполне. Я не сомневался, что найду, как заработать на хлеб. Контрабанда существовала всегда, а в эпоху, когда точки на карте мира соединяли не очень надёжные и крайне медлительные средства транспорта, она приносила ещё большую прибыль. Кроме того, я мог бы неплохо заработать на антиквариате. Прихватить с собой отсюда какие—нибудь рукописи, книги, подсвечники, или что там будет в цене?

А вот ещё любопытный вопрос – что если я пересеку границу «своим ходом», то есть, пустив корни в девятнадцатом веке, переползу вместе со всем человечеством запретный рубеж? Идея показалось мне изящной и достойной внимания. Одно плохо – проверить её можно только экспериментальным путём, где неудача слишком дорого стоит.

Существовал ещё один нюанс. Между доступным мне концом девятнадцатого века и началом шестнадцатого, где я находился теперь, покоятся огромные залежи исторических событий. Возврата уже не будет, он мне запрещён «правилом номер два», а упущенные возможности станут глодать меня точно призраки жертв убийцу. В конце концов, на пенсию, то есть в девятнадцатый век, я всегда успею уйти.

Но больше всего меня заинтриговали предостережения. Все они слишком уж походили на правила некоей игры. А натура моя такова, что, усвоив правила, я волей неволей желаю попробовать сыграть кон другой на удачу. Если бы путь домой остался свободен, я бы тысячу раз подумал. Я не великий любитель лезть на рожон. Но дорогу мне перекрыли, а прозябать остаток жизни в дремучих веках не хотелось

После визита гоблина прошёл всего день, а игра уже захватила меня. Зря он это сказал, про переделку истории. До сих пор у меня и в мыслях не было ничего такого… да, порой возникало желание что—то увидеть, стянуть какой—нибудь артефакт. Не более того.

Но так уж сложилось – моя свободолюбивая натура противилась чужой воле. Всю сознательную жизнь я только тем и занимался, что преодолевал границы и запреты. Конечно, мне тут же захотелось перелицевать историю. Раскурочить, хакнуть систему, какой бы природы она ни была. Выехать на «Шилке» навстречу орде…

Тьфу ты, пропасть!

Но в одном гоблин был прав – человек даже обладающий знаниями ничего не может сделать сам по себе. Общество инертно. Усилия одиночки поглощаются массой. А те периоды, что называются революционной ситуацией, сметают одиночку потоком. Болото или лавина – вот две сущности исторического процесса, и в обеих отдельному человеку придётся туго. Роль личности в истории может и не пустая выдумка, но таковая личность как минимум должна отираться рядом с троном, а лучше восседать на нём. Что мне собственно и запретили делать. Да и не подойдёшь же к монарху со списком полезных преобразований. Мигом в крепости окажешься, а то и на виселице.

Пётр Великий, говорят, приближал активных и мыслящих людей из простонародья. Но это так сказать фольклор. Табачный капитан, арап Ибрагим и всё такое. Как оно было на самом деле никто не знает, возможно, первый император дурил и рубил головы вместе с бородами исключительно под настроение. Рисковать было бы глупо, да и правила игры уже укоренились во мне. Если бы это был только запрет, я бы начхал на него, но тюремщики подобрали верный ключик. Правила игры – совсем не то же самое, что тюремный режим.

Однако садиться за стол с шулерами? Увольте.

Мне объяснили правила, сдали на руки четырёх королей с джокером и ждут, когда я поставлю на кон душу. Но я сказал «пас» и равнодушно сбросил карты. Пусть попробуют сдать ещё разок. А тем временем я подумаю.

Сказка про козлёнка, который умел считать до десяти, вовсе не сказка, а басня. Деткам не понять, отчего вдруг милые зверушки так взъелись на грамотея. Этого не понять и взрослым, пока они не столкнутся нос к носу с податной системой. Изобретение налогов перевело власть из разряда хищников в разряд паразитов, если вообще не сотворило эту общественную конструкцию. Тихо потягивать людскую кровушку куда логичнее и проще, чем каждый раз отбирать добро с боем, уничтожая в соответствии с учением о естественном отборе больных и слабых противников и тем самым, согласно того же учения, укрепляя породу мятежников. Паразитизм – вершина эволюции, чтобы там не говорили биологи.