За площадкой – гаражи. Машина, как я помню, была только у одной семьи, но гаражи – у всех. Их использовали для хранения велосипедов, сезонных вещей, картошки, банок с домашними соленьями и вареньем. Запирались они на огромные амбарные замки. Я не любила ходить в наш гараж, когда мама просила что-либо принести. Мне казалось, что-то неприятное прячется за чужими дверями, а если видела мужчин возле распахнутого гаража (нередко с бутылкой водки), то разворачивалась и возвращалась домой ни с чем. Я чувствовала опасность.

Я не сразу привыкла к тому, что мы живем в одной квартире с чужими людьми, делим с ними кухню и ванную.

После уютной кухни в поселке, с вкусными запахами, городская пугала холодом. Только на нашем столе постелена скатерть, на полке за стеклом – посуда, приборы, две вазы для цветов. На втором, деревянном, поцарапанном, – обгоревший старый чайник, рядом граненый стакан. Третий стол – новый, пустой.

Перед уходом на работу мама готовила обед и оставляла на кухне. Но супы и котлеты исчезали еще до того, как я возвращалась из школы. Чисто вымытые кастрюли и сковородки находились на своих местах, мне ничего не доставалось. Мама стала заносить еду в комнату.

Напротив нас жил дядя Слава – высокий, стройный и, как я теперь понимаю, молодой мужчина. Тогда он мне казался очень взрослым и очень умным – в больших очках, с большим портфелем. Суровый и неразговорчивый, он здоровался, не разжимая зубов.

Изредка к нему приходила женщина, светловолосая и голубоглазая. Я видела ее в приоткрытую дверь, когда дядя Слава выходил. Они прятались в комнате, там же готовили еду. Как я поняла из разговоров взрослых, у него была жена. Значит, это жена. Красивая.

Как-то появилась на пороге женщина – невысокая, смуглая, с черными длинными локонами.

– Привет! Я Галина. А как тебя зовут, девочка?

Я спросила:

– А вы кто?

– Я жена дяди Славы.

Странно. Две жены?! Галина появлялась редко. Они с дядей Славой спорили, часто ссорились.

Во второй комнате обитала Марья Степановна. К ней приходила сестра – Танька-Лошадь. Видимо, за высокий рост, статность и густые волосы ниже плеч она и получила свое прозвище. Марья Степановна и Татьяна несли в себе что-то нечистоплотное и низменное, что никак не соответствовало представлениям о жизни десятилетней девочки.

Лицо Марьи Степановны – бесцветное, словно гипсовая посмертная маска (такую я видела в журнале, посвященном Пушкину), на нем забыли дорисовать брови, ресницы, раскрасить губы; волосенки – жидкие и пегие, в мелких кудряшках, сквозь них светилась неприятная бледная кожа. Иногда кудряшки были тугие, как скрученная проволока, иногда разматывались и неряшливо падали на лоб, как грязные рваные тряпочки. Танька, по сравнению с ней, красавица: блестящие волосы и четко очерченные брови, но глаза водянистые и пустые. Я думала: «Ну какая же она лошадь? У лошадей такие прелестные умные глаза с поволокой и влажным блеском».

Обе курили. В то время это казалось невероятно странным. Женщины курят?! Они часто устраивали «сборища» – так судачили соседи по подъезду.

Однажды я услышала, как Танька, еще трезвая, говорила сестре в коридоре: «Маня, не пей больше. У тебя сердце». А через некоторое время сама выходила из комнаты, покачиваясь, роняла трофейный чайник, поднимала его и еще раз роняла уже в раковине. Я со страхом замирала, когда она несла его с кипятком.

В дни, когда у них собиралось «общество» (так Марья Степановна называла своих гостей), звучала музыка, слышались громкие разговоры, грубые слова.

Однажды я увидела, как из комнаты Марьи Степановны вышли голая белая женщина и шатающийся сквернословящий мужчина (он был одет), нежно державший даму под локоток. Стало противно, меня тошнило. Мама требовала прекратить пьянки, грозилась вызвать милицию, но это сделал дядя Слава. Милиционеры о чем-то поговорили в комнате у хозяйки и ушли. Все осталось по-старому.

На следующий день после таких собраний «общества» в коридоре висел противный запах табака, спиртного и еще чего-то такого мерзкого, что я зажимала нос, пробегая из комнаты в кухню. Настежь открытые окна в морозные дни не сразу могли очистить пространство от намертво впитавшегося в пол и стены липкого тошнотворного смрада.

Сестры выглядели весьма тускло и болезненно после бурной ночи. Марья Степановна, дымя папиросой, растрепанная и опухшая, брела на кухню за водой. Младшая уходила и возвращалась с каким-то аптечным флаконом.

Я знала, что Танька-Лошадь жила одна. У нее в соседнем квартале однокомнатная квартира, но почему-то все собирались у старшей сестры. Марья Степановна вызывала у меня брезгливость, ее младшая сестра – неприязнь, ей я отвела роль жертвы.

Как-то Танька долго уговаривала сестру не общаться «со своим сбродом». Но та отвечала, что это настоящие интеллигентные люди, просто несчастные.

– Давай куда-нибудь уедем, – предлагала Танька.

– Куда? – спрашивала Марья Степановна. – Ты забыла, почему мы не можем выехать из этого города? Ты забыла, почему мы здесь?

Однажды я услышала, как Марья Степановна спросила сестру:

– Ну, как твой дорогой Витюша? Увидишь, он тебе дорого достанется. Он партийный и никогда не оставит жену. А ты так и будешь ловить искры от его костра.

Танька ничего не ответила, но ушла заплаканная и несчастная. Да и Марья Степановна, казалось, всплакнула и ходила из комнаты в кухню и обратно, нервно попыхивая папиросой.

Как-то осенью я увидела Таньку и Витюшу в парке. Мы с Лизой шли по аллее, справа на тропинке я их и заметила. Они стояли близко друг к другу, казалось, им хотелось обняться, но они этого сделать не могли. Он, высокий и стройный, в длинном черном кожаном пальто, как романтический герой из фильма; она в сером по фигуре пальто, терракотовых туфлях на среднем каблуке, с черной лакированной сумочкой и с гвоздиками в руке – воздушная и красивая. Он ей что-то говорил, а она грустно качала головой, не соглашаясь.

В следующий раз я встретила их в этом же парке летом. Сухо. Пыльно. Душно. Все изнывали от жары. Они ели мороженое. На Таньке красивое шифоновое платье, в руке опять гвоздики. Я поразилась: глаза Татьяны были небесно-голубые и красивые. Я услышала: «Дорогой Витюша, поедем на море!» В этот раз она мне показалась маленькой девочкой, которая хотела получить долгожданный подарок.

Однажды Марья Степановна сказала мне, сверкнув золотым зубом, глазным, как она его называла: «Ты все читаешь? Хочешь быть самой умной? Ну-ну…» И резко замолчала.

Как-то она позвала меня к себе. Отказать я не могла. Мне стало жалко эту некрасивую несчастную женщину.

В комнате я задержала дыхание, но надолго меня не хватило. Так, наверное, пахнет смерть – холодно и сладковато-гнилостно. Замученный воздух хотел вырваться в приоткрытую форточку, очиститься и более уже не возвращаться в это страшное место. Бывшая медсестра, а теперь, как ее называли соседи, тунеядка, после сборищ наводила идеальный порядок. Она вычищала комнату какими-то особыми веществами (мне казалось, ядовитыми), их запах разносился по всей квартире и выползал в подъезд. На столе я увидела фонендоскоп. На окне – большую банку с жидкостью цвета чая, в которой плавало что-то неприятно-скользкое. «Это полезный гриб», – сказала Марья Степановна.

У нее было много книг (как потом я узнала – малая часть того, что осталось после конфискации). Книги завидные, но мне не хотелось их ни потрогать, ни тем более попросить почитать. Казалось, что и от них исходит тот же противный запах. Она предложила взять любую – я даже знала, какую хочу, – но я отказалась.

– Понятно, – произнесла она. – Ну-ну, посмотрим, что из тебя вырастет.

Она рассказывала о себе и о родных, и я узнавала иную жизнь, о которой раньше понятия не имела, сопереживала интеллигентной семье, перенесшей донос, тюрьму, ссылку в степной край. «Родителей нет, а мы с Таней не можем вернуться в родной Ленинград».

С тех пор я жалела сестер. Мне хотелось знать, какими они были в детстве, когда их волосы были чистыми и шелковистыми и пахли свежестью и ландышевыми духами. Это степная пыль окутала девочек и заколдовала. Я представляла, какими они будут в старости: в пуховых серых платках, в грубых пальто, обтягивающих их располневшие тела спереди и скомканных на спине некрасивыми валиками, в мягких бесформенных башмаках, не скрывающих деформированные косточки больших пальцев.