Утром побежала в больницу. К маме разрешили зайти. Она слаба, бледна, тихо отвечает на вопросы. Наклоняюсь ближе, чтобы слышать ее, но не касаюсь, боясь причинить боль.

– Мама, а ребеночек будет жить?

– Кто тебе сказал о нем? – шепчет она.

– Я слышала разговор медсестер.

– Да, Верочка, он жив. – Мама закрыла глаза, я осторожно коснулась ее щеки.

– Спи, мамочка.

Вечером я воевала с интегралами и дифференциалами – готовилась к контрольной. В строгие формулы вклинивались мысли о маме, папе и Саше. Я прикладывала математические знания к событиям моей жизни. «Интеграл, – размышляла я, – может вычислить площадь фигуры, массу неоднородного тела, пройденный при неравномерном движении путь и многое другое. И жизнь человека, как в интеграле, – сумма большого количества малых слагаемых. Если бы эти слагаемые-события приносили только радость и счастье и не разлучали людей! Неравномерное движение пути, – повторяю, думая о Саше. – То радость встречи, то грусть разлуки. Сольются ли наши пути в общую дорогу?»

Я скучаю по Саше. Откладываю математику в сторону, достаю шкатулку с его письмами.

«Вера, высылаю тебе фото канала имени Грибоедова. Знаешь, кто руководил работами? Инженер Грибоедов. Но канал назван в честь писателя. Когда ты приедешь, мы посетим все литературные места Ленинграда. Ты же приедешь? Обещай!»

«Мы с тобой, Верочка, не верим в бога, но обязательно зайдем в Исаакиевский собор. Он тебе понравится. Я думаю, не просто мы с тобой вместе… Может быть, все-таки ОН есть и послал тебя мне? Я тоскую по тебе. Ты же приедешь? Обещай…»

Достаю из шкатулки кулон с мифической птицей, что прислал мне Саша: «Мама была в Японии и по моей просьбе купила его для тебя, моя недоступная Синильга. Когда тебе будет трудно, знай, что человек может, как этот феникс, возродиться из небытия. Мы можем все, когда любим».

Я надела кулон и вернулась к математике.

Степан принес мне компот и пирожное «Колечко». Взглянув на его красное лицо, поняла, что пьян.

– Не вздыхай, я немножко, – пробурчал он.

Я выпила половину стакана и почувствовала, что тяжелеет голова, будто одурманенная. Осталось решить одну задачу по физике, но я не могла сосредоточиться. Поздно: час ночи. Не помню, как разделась, уснула моментально.

Очнулась от тяжелого дыхания и запаха алкоголя. Встать не могу – заторможенность движений и сознания, словно плыву под водой. Отчим склонился надо мной. Его большие волосатые руки легли на грудь и начали сильно мять. Мне больно. Хочу встать, но он что-то шепчет противным голосом, наваливаясь на меня всем телом – будто бетонная плита. Кровь вскипела, в голове загудело, как шум приближающегося поезда, готового раздавить меня. Я кричу. Вырываюсь. Тщетно. Потной рукой он зажимает мне рот, другой сдирает пижаму. Рвется цепочка кулона. Горячие, пухлые, как сосиски, пальцы вызывают тошноту. Кусаю эти мерзкие пальцы. Степан отпрянул, ударил меня по голове. Я кричу, но он снова зажимает мне рот и снова наваливается на меня. Еще сильнее кусаю его пальцы, чувствую, что-то соленое течет мне на лицо. Кровь? Он на секунду отнимает руку. Глаза, как два опасных жала, впиваются в меня. Губы сжаты в ядовитую полоску.

– Дрянь, – шипит, словно не слова, а змеи выползли изо рта.

– Папа, мне надо в туалет, отпусти. Я быстро. – Собираю все спокойствие и произношу заискивающим тоном, от которого самой противно.

Степан вздрагивает: давно я не называла его так. Не отпускает, бубнит:

– Подожди, потом…

– Но я не могу терпеть, я сделаю это в кровать.

– Быстро! Туда и обратно. – Он злится и шлепает меня пониже спины.

Я не вижу свою пижаму. Куда он ее дел? Хватаю его рубашку, что заметила на краю кровати, прикрываюсь и бегу в ванную. Там отбрасываю ее, как змею, топчу ногами, заталкиваю за стиральную машину, закутываюсь в мамин халат и плачу, опускаясь на пол. Что делать? Кричать? Но в соседней квартире никого нет, уехали. Он может выломать дверь. Как мне защититься? Придвигаю к двери стиральную машину – больше баррикадироваться нечем. Вижу на полке ножницы, хватаю их. Руки дрожат. Боже, помоги мне не сделать этого. Помоги!

Несколько раз Степан приходит, дергает дверь, пинает, кричит. Ругательства как гвозди впиваются в дверь. Думаю, если бы не был так пьян, выбить ее ему ничего не стоило. Выключает свет в ванной – остаюсь в темноте. Слышу, как стучит бутылка о стакан, с грохотом летит на пол. Водка закончилась. Еще какое-то время несется брань. Потом – тишина.

Трясусь и плачу от страха и унижения. Чувствую себя в гадком болоте, трясина затягивает по грудь. Голова гудит. Опасаюсь заснуть, но глаза не слушаются, слипаются. Туман болезненного сна окутывает меня.

Когда очнулась, маленькое окошко в моей темнице посветлело. Выйти боюсь. Смотрю в зеркало. Висок покраснел от его удара. Расплела косы, отделила пряди по обеим сторонам, подрезала – получилась длинная челка, она прикрыла виски. Нет, в школу так не могу идти, да еще опухшим лицом и покрасневшими глазами.

Жду. Прислушиваюсь. Тихо. Отодвигаю стиральную машину, осторожно открываю дверь, ступаю на цыпочках. Меня качает, придерживаюсь за стенку. Слышу прерывистый храп из моей комнаты. Заглядываю. Спит на кровати, рука свешивается, рот открыт. Мерзкий запах алкоголя и пота вызывает брезгливость. Стараясь не шуметь, одеваюсь и выхожу на улицу. Солнце бледное, небо хмурое. От холодного ветра слезятся глаза.

Еду в поселок. «Не надо пугать бабушку и дедушку, – думаю я. – Но как? Что же я им скажу? Почему не в школе?»

Захожу во двор, бабушка возле летней кухни. Увидев меня, ахнула, подбежала.

– Что случилось? И что ты сделала с волосами? – Увидев синяк, заплакала. – Дедушке не показывай, он его убьет, грех на душу.

Из кухни вышел дед.

– Что, опять запил? – сказал он сердито. – Толку с ним не будет.

– Да, пьяный утром пришел, – приходится лгать. – Ругался всякими словами, я испугалась.

– Он тебя не тронул? – спрашивает бабушка, когда мы остаемся одни.

– Нет, – отвечаю, наклоняясь к тарелке. Мне стыдно об этом говорить, не то что представить. – Пытался… – Я плачу.

– О господи, – закачала она головой. – Поживи здесь. В школу на автобусе поездишь. Ничего, пораньше будешь просыпаться. Не переживай, Верочка, мама поправится. Вчера я ездила к ней в больницу. Сказали, через неделю выпишут. К вам не зашла, ты в школе была.

Дедушка затопил для меня баню. Я безжалостно тру себя мочалкой, кажется, скоро кожу сдеру, но не могу избавиться от омерзительного ощущения рук отчима, его запаха. Знаю, с тела это уйдет, но как избавиться от того, что в душе? Хорошо бы иметь в памяти ячейку «Сброшенное и забытое».

Ночью бабушка легла со мной. Я вдыхала ее запах, держала, как в детстве, за руку, а она гладила меня по голове, что-то приговаривала: с этими словами, похожими на молитву, я и заснула.

В день выписки мамы мы с бабушкой рано утром приехали в нашу квартиру. Степана не было. Открыли окна, чтобы выгнать стойкий запах алкоголя, выбросили бутылки и мусор, перемыли посуду. Я занялась полами и стиркой. Под кроватью нашла кулон с фениксом и заплакала. Хорошо, что бабушка не видела моих слез – она готовила обед.

Маму привезли на такси. Она слаба и бледна, еле поднялась по ступенькам и легла на кровать. Бабушка решила остаться у нас на несколько дней, чему я несказанно рада.

После обеда мама осторожно спрашивает меня:

– Вера, тебя Степан не обижал?

– Нет, мама. – Глаза опущены в книгу.

– Он пил снотворное? – В руках у нее неполный аптечный флакон. – Откуда у нас это лекарство?

– Я не знаю.

Снотворное у нас никто не употреблял. Мама задумалась. Лицо ее настолько сердито, что все у меня внутри сжалось.

– Вера, ты должна мне сказать, – настаивает она.

Я коротко рассказываю, стараясь не напугать ее.

– Значит, он тебя напоил снотворным. Но он тебя не тронул? – Она вот-вот заплачет.

– Нет, я спряталась в ванной.