Голецкий снова поник, а потом опять заплакал. На этот раз он не рыдал и не выл – просто плакал. Рядовой Зублин не сразу понял, что случилось, а как понял – растерялся.
– Ты чё, э? Чё случилось?
Зублин недоумевал и чувствовал себя глупо. Он решил позвать прапорщика.
Когда прапорщик вошёл в класс и увидел Голецкого, воздух в помещении наэлектризовался. Искры сверкали тут и там, статический заряд шевелил наши короткие волосы, и одежда из-за него прилипала к телу. Грешин не стал орать. Он подошёл к Голецкому, обнял его за плечи и вывел из класса.
– Если в следующий ъаз, когда к ним зайдёт стаъший по званию, эти долбоёбы не встанут с места как положено, тебе пиздец, Зублин. Понял?
– Так точно, та-щ прапрщк! Виноват.
Грешин закрыл за собой дверь.
– Это чё у него, не первый раз так? – спросил Зублин. Мы сначала не поняли, кого он имеет в виду. Потом поняли.
– Не первый, – ответил Отцепин.
Глава 3
«Раз»
«Раз»
«Раз-два-три»
За первую неделю курса молодого бойца, или КМБ, мы в совершенстве овладели навыком счёта от одного до трёх. Мы научились заправлять кровати так, чтобы от натянутых поверх них пледов отскакивала монетка. Научились быстро строиться, быстро одеваться и раздеваться. Теперь мы знали, что шапка должна быть выше уровня бровей ровно на два сантиметра, кокарда на шапке должна быть выровнена строго по уровню носа, а замок на кителе должен быть расстёгнут до уровня верхнего шва нагрудных карманов. Всё это было очень важно, и мы этому следовали.
Но для кого-то это казалось слишком сложным. Голецкий, как ни старался, не мог встроиться в армейскую действительность. Ходить в строю у него не получалось. Он медленно одевался, медленно раздевался и не мог должным образом заправить свою кровать. Доставалось из-за этого всем.
– Упор лёжа принять! – звучала очередная команда в честь рядового Голецкого.
– Голецкий, сука! – говорил на это Батонов, озвучивая нашу общую мысль.
«Упор лёжа» означал массовые отжимания за чью-нибудь провинность. В армии всё устроено так, что за одного отстающего отдуваются все. Таким образом ответственность за перевоспитание отстающего перекладывается с плеч командиров на плечи коллектива. Если кто-то собьёт шаг в строю, весь взвод останется без перекура. Если кто-то плохо заправит кровать, вся рота вместо послеобеденного отдыха будет учиться заправлять кровати, пока самый последний тупица не наловчится натягивать одеяло. Если кто-то просто сделает какую-нибудь хрень – кашлянёт там или засмеётся в строю – «Упор лёжа принять!» для всех, кто в этом строю находится.
Сначала мы все были дзен-буддистами. Старались помнить, что Голецкий не виноват в том, что он – Голецкий. Не виноват он и в том, что нас наказывают командиры отделений. Мы старались помнить, что злиться мы должны на наказывающего, а не на того, за кого нас наказывают. Но с каждой новой расправкой-заправкой кровати наша дзен-буддистская мудрость мало-помалу улетучивалась, пока, наконец, не исчезла без следа. Все мы были из разных миров, с разным жизненным опытом. Но все мы одинаково ненавидели Голецкого за то, что он такой бестолковый мудак.
Так или иначе, накосячить за первую неделю успели все. И все переживали это по-разному. Тихонцев, например, отвечал на любой укор в свою сторону такой сальной улыбкой, что все претензии командиров попросту проскальзывали мимо него.
С Отцепиным был забавный случай. Как-то раз за его громкие разговоры за обедом нас всех подняли с мест и объявили, что, мол, есть мы теперь будем стоя. Мы и стали есть стоя: что поделать, есть-то хочется. А Отцепин не стал.
– Чё не ешь, товарищ солдат? Не голодный? – издевательски спрашивал его то ли Зублин, то ли Анукаев.
– Товарищ рядовой, я ж не лошадь, чтобы стоя кушать.
– А остальные, значит, лошади? Раз из-за тебя стоя жрут?
– Ну, это их выбор.
Итого, если вдруг случалось так, что нас наказывали за Отцепина, то на Отцепина мы не злились. Мы предпочитали думать, будто страдаем за правое дело.
Ну, а с Батоновым всем всё было ясно: наказывать его одного бесполезно – он и тысячу раз отожмётся, если ему скажут. Сдохнет, но отожмётся. Наказывать всех за него тоже бесполезно: никто ему и слова плохого не скажет. Оставалось только потешаться над его косяками. И это работало: Батонов смущался и больше не повторял того, за что его хотя бы однажды высмеяли.
Всё как-то шло своим чередом. Мы потихоньку ко всему привыкали. Привыкали есть по расписанию, привыкали к командам и построениям, к тому, что всегда надо ходить строем. Сложнее всего было привыкнуть срать по расписанию: либо вечером, либо никогда. На вечернюю гигиену отводилось десять минут. За это время нужно было успеть побриться, помыть ноги и посрать. Если повезёт – успеешь ещё и почистить зубы. Всю первую неделю мы пренебрегали сраньём, но вот, на шестой день в войсках нас пропёрло. Мы тактически заняли позиции на толчках и открыли огонь из всех орудий. Вонь стояла такая, словно сами небеса рухнули на землю, накрыв собою разверзшуюся преисподнюю. Архангелы и всадники апокалипсиса сливались в экстазе финальной битвы за души праведников и грешников, пока из нас выходило то, что мы ели ещё в поезде, по пути сюда.
Туалетную бумагу нам выдавали согласно уставной норме: один метр шестьдесят сантиметров в сутки на человека. Этого не хватало, чтобы насухо вытереть жопу. Но нас это не смущало. Мы потели. Воняли салом и тряпками. Но нас это не смущало. Мы все учились мириться со своим положением и с мыслью о том, что весь следующий год наши тела будут принадлежать нам только на половину. А раз так, то и вонь, и грязная жопа – это уже наполовину не наши проблемы.
В конце недели нас отвели в баню и дали десять минут чтобы помыться. Баня представляла из себя огромную комнату, из стен которой торчали душевые смесители. Из смесителей непрерывным потоком лилась горячая вода. Всё помещение застилал непроглядный пар. Температуру воды можно было регулировать, но нас и горячая устраивала. Мы варились под струями кипятка и тёрли себя казёнными мочалками из несессеров, соскребая чёрные катышки застарелого пота. После нам выдали чистое, пахнущее морозной свежестью нательное бельё. Потом, после бани, нас отвели в курилку, где мы курили, чувствуя себя при этом живее всех живых.
Всё это было в субботу. В субботу же нам выдали телефоны, чтобы мы могли позвонить домой и рассказать, как прошла наша первая неделя.
– Несмотъя на то, как много вы косячили на этой неделе, я всё-таки ъаздам вам телефоны. Как вы думаете, почему? – спрашивал прапорщик Грешин уже в казарме. Он сидел за столом перед нами. На столе у него стояла чёрная армейская сумка со звездой, заполненная нашими телефонами.
Мы не знали, что ему ответить. Да и не ответили бы, потому что разговаривать в строю запрещено. Он продолжил:
– Потому что я хочу, чтобы вы позвонили вашим маменькам и ъассказали, как у вас здесь всё охуительно. Это понятно? Не вздумайте начать ныть в тъубку пъо то, как вас тут плохо коъмят, как на вас къичат, как заставляют вас – ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИХ ДЕБИЛОВ!!! – учиться запъавлять къоватки как положено. Если вы думаете, что вам тут несладко, то знайте, что им там в десять ъаз… неслаще! Как вы думаете, ваше нытьё их успокоит?
– Никак нет! – ответили мы.
– То-то и оно. Папкам можете душу излить. У кого папки есть. А мамкам ъассказывайте только хоъошее. Понятно?
– Так точно!
– Тогда впеъёд.
Грешин открыл сумку и стал раздавать мобильники. Получив их, мы отрастили крылья и на некоторое время улетели прочь из этого мира отбитых кроватей, кантиков и счёта до трёх. Все более-менее вняли нотации Грешина и решили лишний раз не тревожить родаков подробностями своих психоэмоциональных качелей. Только Голецкий решил выплакаться по полной. Мы находились в одной комнате и гудели наперебой, точно возбуждённые пчёлы, поэтому сложно было разобрать, что конкретно говорил Голецкий. Но было видно, что он вываливает своим всё, что у него накопилось. Он опять ревел, всхлипывал и ронял слюни на стол. Наверное, просил забрать его отсюда. В какой-то момент, видимо, кто-то на другом конце провода дал ему ценный совет по поводу того, как по-быстрому свалить из армии и вернуться на гражданку. Иначе не объяснить то, как он враз воспрянул духом, подобрал слюни со стола и будто бы ожил. Теперь он знал, что делать дальше, и нам это не сулило ничего хорошего.
