Глава 1

Всё началось, когда Голецкий замолчал. Он точнее прочих смог разглядеть момент, когда армия началась, и с прошлой жизнью уже было покончено. Глядя то в темноту за окном, то на отражение нашего купе в нём, он думал о грядущем и минувшем. Будущее ждало по ту сторону ночи, а прошлое уносилось во мрак под стук колёс поезда. Его круглые, блестящие глаза смотрели на мир вокруг с видом глубочайшего замешательства, а в голове крутилась одна и та же бестолковая мысль: «И чё теперь делать-то, а?..»

У остальных ребят всё было в порядке. Деревенские пацаны кайфовали. Они впервые уехали так далеко от дома, впервые прокатились на поезде, впервые увидели столицу, и теперь мчались навстречу новым открытиям и впечатлениям. Особенно предвкушал новую жизнь Батонов. Он вырос в сельском приюте и мало хорошего повидал за свои годы. Повестка от военкомата стала для него билетом во что-то лучшее, в другой мир, где он отыщет много интересного и получит шанс по-новому проявить себя. Батонова распирало от чувств, и болтал он без умолку.

Дверь в купе отворилась. Перед нами появился Капитан. Мы затихли.

– Через пятнадцать минут на выход, – объявил он.

Мы молча кивнули, и только Батонову захотелось высказаться.

– Наконец-то, товарищ капитан! У меня срака уже квадратная, товарищ капитан! Булки болят!

Мы посмеялись. Посмеялся и Капитан.

– Смейтесь, смейтесь пока. Завтра уже не до смеха будет.

После этих слов Капитан ушёл, оставив дверь открытой.

– В лифте чё-ли родился, ёпп, – вполголоса сказал Батонов, встал и захлопнул дверь.

– Ты чё так громко? Вдруг услышит, – прошептал Тихонцев.

– Да и ну его, чё? Мы ж не в армии пока ещё, чё он мне?

Мы снова загалдели, и только Голецкий всё так же молчал. Старая мысль в его голове сменилась новой. «Пятнадцать минут. Пятнадцать минут… Пятнадцать минут!»

На привокзальной площади нас ждал зелёного цвета автобус. Рядом с автобусом стоял и курил зелёного цвета прапорщик. Фонари высвечивали во мраке только его силуэт. Лица видно не было. Когда он затягивался, огонёк сигареты чуть подсвечивал его подбородок и нос. Глаза прапорщика оставались в тени.

Капитан велел нам ждать. Он поздоровался с прапорщиком и передал ему бумаги на нас. Они поговорили о чём-то, а потом пожали руки, и Капитан ушёл. Прапорщик сделал последнюю затяжку, выкинул окурок и дал команду:

– В автобус, в колонну по одному, заходим.

Мы ехали, сквозь холод, слякоть и ночь. Дорога была ровной, и водитель гнал с ветерком. За весь путь прапорщик заговорил с нами только один раз.

– Все из одного военкомата? – спросил он.

– Так точно! – ответили мы.

– Судимые есть?

– Так точно! – ответил Отцепин.

Прапорщик усмехнулся, достал новую сигарету и закурил.

– Двадцать два долбоёба… – сказал он, задумчиво глядя в окно.

Нас доставили в часть, высадили, завели в казарму и усадили в комнату досуга с ударением на первый слог. Выглядела она как учебный класс в школе: три ряда парт, скамейки за партами и трибуна перед партами. Прапорщик встал за трибуну и стал вводить нас в курс дела.

– Так, знач щас. Щас делаем следующим объазом. Достаём все телефоны, звоним ъодителям. Звоним, пишем – всё ъавно. Ъядовой Анукаев ъаздаст вам каъточки с инфоъмацией. Там будет адъес части, мой номеъ телефона и номеъ замполита. Доводите эту инфоъмацию до ъодителей. Если какие-то вопъосы – звонят пусть напъямую мне. МНЕ! Это понятно?

– Так точно!

– Всё, пять минут, въемя пошло.

Прапорщик картавил. Досадное дело, когда ты прапорщик с двумя «эр», да ещё и по фамилии Гр-р-решин.

Комната досуга наполнилась шумом. Мы звонили матерям, отцам и жёнам в последний раз перед тем, как с головой погрузиться в новую реальность. Каждый из нас наслаждался этим ночным разговором с родными. И только Батонов сидел с хмурым видом и листал фотографии каких-то девок в купальниках. Звонить ему было некому.

– Так, всё, заканчиваем, – объявил прапорщик. Комната досуга стихла.

Мы выключили телефоны и положили их в сумки с личными вещами. В них были остатки прощальных гостинцев от тех, кто провожал нас на поезд. Часть домашних вещей нам должны были оставить, а с частью из них мы прощались навсегда.

– Сумки тепеъь кладём во-о-он в тот угол, и…

Прапор остановился, услышав какой-то звук. Мы тоже его услышали. То были тихие всхлипы Голецкого, закрывшего лицо руками и плакавшего за партой в первом ряду. Бедняга совсем расслабился.

– Ты чё это? Дома что случилось? – спросил прапорщик.

Голецкий покачал головой.

– А что такое?

Голецкий не мог ничего ответить: его душили слёзы.

– Гъустно поди, да? Домой охота?

Голецкий стал кивать и даже немного подуспокоился. Ему казалось, будто прапорщик проявляет участие, и что если он сейчас выложит ему всё, то прапорщик выслушает и поймёт. А может – и домой отправит! Переборов страх и боль, державшие его за горло, Голецкий выдавил из себя:

– Д… д-да. Домой хочу-у-у!

– Домой хочешь?! – переспросил прапорщик.

– Угу-у-у!

– А НА ВОЙНЕ ДЕТИ ПО ДЕВЯТЬ ЛЕТ ОТ ЪОДУ СНАЪЯДЫ В ТЫЛУ ХУЯЪИЛИ И НЕ НЫЛИ И К МАМКЕ НЕ ПЪОСИЛИСЬ И СОПЛИ НЕ ПУСКАЛИ НА ПОЛ!!! ГОВНО БЛЯДЬ!!! ДОМОЙ ОНО ХОЧЕТ!!! СИСЬКУ МОЖЕТ ТЕБЕ ДАТЬ А СИИИСЬКУ ВОТ ВОЗЬМИ МОЮ ХОЧЕШЬ ИЛИ ХОЧЕШЬ ЗАМПОЛИТА ПОЗОВУ ОН СВОЮ СИСЬКУ ДАСТ А??? ИЛИ КОМБАТА ХОЧЕШЬ ПОЗОВЁМ У НЕГО ЦЕЛЫХ ДВЕ СИСЬКИ!!!

Прапорщик орал, слова его бились о стены комнаты досуга с ударением на первый слог, а сам он, казалось, расширялся, заполняя пространство. Голецкий ныл – ныл и съёживался. Теперь он уже рыдал во весь голос, понимая, что услышать его может лишь господь Бог.

– ТАК, все, къоме этого, встали и ушли! Анукаев вас пъоводит. БАИНЬКИ УЛОЖИТ ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИХ ДЕБИЛОВ БЛЯДЬ!!! Вопъосы есть?

– Никак нет! – ответили мы и ушли вслед за Анукаевым.

Анукаев распределил нас по койкам и велел отбиваться. Мы не поняли. Он пояснил: отбиваться – значит ложиться баиньки. Мы сняли формы, уложили их на прикроватные табуреты и легли под одеяла.

Перед входом в казарму горела большая лампа дежурного освещения. Свет её доставал до спального расположения и освещал наши сны. По центральному проходу взад-вперёд ходил солдат со шваброй. Он мыл пол, мыл его без конца, чвякая мокрой тряпкой о кафель и водя ею туда-сюда, туда-сюда. Фш-шить, фш-шить; Фш-шить, фш-шух-х. Мы хотели ссать, но не подавали виду: решили, что так уснём, и хрен с ним. Завтра поссым, когда начнётся наше удивительное путешествие длиною в год.

Глава 2

– РОТА, ПОДЪЁМ!!!

Мы встали с коек, зевая и потягиваясь. Хотелось ещё поспать. Одеваться было неохота. Но деваться было некуда.

К нам приставили солдат, которые подгоняли нас, орали и наперебой приговаривали:

– БЫСТРЕЕ, МОЛОДЫЕ ЛЮДИ!

– ЖОПОЙ ШЕВЕЛИ, ТОВАРИЩ СОЛДАТ!

– ВЫ ЧЁ, СУКА, ОМУЛИ?? ОЧАРОВАЛИСЬ?! ДАВАЙ, ДАВАЙ, ДАВАЙ, В ТЕМПЕ!!

Одного солдата мы уже знали: рядовой Анукаев. Вид у него был безучастный, но орал он громче всех. Остальных мы видели впервые. Все они были одеты иначе, чем мы: на нас была форма сплошного тёмно-зелёного цвета, а они носили камуфляж. Мы не знали, кто они, и решили, что это контрактники. Такие же, как прапорщик Грешин, только рядовые.

– РОТА, СТАНОВИСЬ НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ПРОХОДЕ, ФОРМА ОДЕЖДЫ НОМЕР ЧЕТЫРЕ!

Мы не знали, что делать: строиться или продолжать заправлять кровати. И что такое «форма одежды номер четыре» мы тоже не знали.

– Поживее, поживее, господа, встали в стъой! – сказал прапорщик Грешин. Мы побросали одеяла на койки и выстроились в шеренгу.

Голецкий тоже был в строю. Никто не помнил, как вчера ночью он вернулся из комнаты досуга с ударением на первый слог. И уж тем более никто не знал, чем закончилась его беседа с Грешиным. Но теперь он стоял вместе с нами, и лицо его больше не было похоже на дряблый и горький мармелад. Нос его больше не болтался, как вялая писька, щёки уже не были мягкими и жирными, а глаза не плакали. Теперь лицо его выглядело так, словно оно высечено в ледяной глыбе. Он был готов нести службу, он был готов взять себя в руки и затянуть фигуральный пояс как следует, предварительно начистив фигуральную бляху. Он был готов.