Литмир - Электронная Библиотека

– Ух-ты, бля-я! – упал в строй обкурившийся Батонов, успевший вдохнуть две с половиной сигареты, которые он стрельнул у Голецкого.

После перекура мы вернулись в казарму и построились на центральном проходе, не снимая бушлатов. Нам было велено стоять и ждать прапорщика Грешина. Мы стояли, потели и ждали.

В конце концов, он вышел к нам и объявил:

– Значит, щас, чтобы вы, долбоёбы, не путали свои вещи с вещами дъуг дъуга, как в детском саду, вам нужно будет их пъоклеймить. Начнём с бушлатов и ъемней. Пеъчатки и кашне, я надеюсь, вы спиздить дъуг у дъуга не догадаетесь. Ъядовой Зублин сейчас ъаздаст вам замазку. Этой замазкой вы на внутъенней – НА ВНУ-ТЪЕН-НЕЙ!!! – стоъоне бушлата пишите свою фамилию. Не къупно и не мелко – ноъмально, чтоб можно было пъочитать. Вопъосы?

– Никак нет!

– Тогда впеъёд.

Нас познакомили с новым персонажем – рядовым Зублиным. Как и Анукаев, он тоже носил камуфляжную форму, отличавшуюся по своему виду от нашей. Понять, что Зублин за человек такой, пока он раздаёт замазки, было нельзя. О его характере мы могли только догадываться по чертам его лица. А лицо было вроде нормальное.

Мы проклеймили бушлаты и повесили их в шкафы для верхней одежды. После нас снова построили на центральном проходе, на этот раз – напротив какого-то кабинета. Мы по одному заходили в кабинет и представали перед прапорщиком Грешиным, сидевшим в окружении чёрных сумок с белыми звёздами – наших сумок. Наши личные вещи, оставшиеся там, его не особенно интересовали. Интересовало его наличие в них того, чем нас должно было обеспечить государство на сборном пункте: несессер, кружка, ложка, мыло и мочалка.

– Так, а где мочалка? – спрашивал Грешин Отцепина.

Отцепин тщательно осмотрел уже пустую сумку, потом кучу своих вещей на столе у прапорщика. Мочалки там не было.

– Где? Мочалка? – ещё раз спросил Грешин.

– В проёбе, товарищ прапорщик.

– В пъоёбе? ТЫ С МАМОЙ ТОЖЕ ДОМА ТАК ЪАЗГОВАЪИВАЕШЬ, «В ПЪОЁБЕ»?!! КАК ЖЕ ТАК ВЫШЛО-ТО??! ТЫ ГДЕ ПОМЫТЬСЯ УСПЕЛ, МУДАК??!

– Товарищ прапорщик, ну я типа… не могу знать.

Грешин вздохнул.

– Так, складывай всё назад и иди нахуй отсюда. Следующий!

Тем из нас, у кого были припасены сигареты, разрешили взять по пачке. Часть еды, оставшейся с поезда, нам скормили на обед. То, что мы не смогли съесть, скормили кому-то ещё. Прапорщик очень трепетно относился к продуктам питания, и поэтому вся пища, находившаяся в его ведении, так или иначе уходила в чей-то желудок.

После обеда мы снова покурили, и это было прекрасно.

Потом мы стали клеймить всю одежду, которая была на нас, и теперь мы делали это как положено. Мы чертили специальные рамочки, в одну из которых вписывали номера своих военных билетов, а в другую не вписывали ничего. Так мы поступали со всеми элементами одежды, кроме носков, перчаток, кашне и казарменных тапочек. На тапочках разрешалось поставить только номер кровати и где-нибудь сбоку ручкой подписать фамилию.

Этой хренью мы занимались до ужина. На ужин была рыба с капустой. После ужина был перекур, и был он прекрасен.

Вслед за этим нас завели в казарму и построили на центральном проходе. Мы стояли и смотрели, как Грешин даёт распоряжения своим солдатам в камуфляжной форме.

– Значит, щас. Ъассаживаете их в дОсуга или в классе, вводите в стъой. Пусть учат систему званий, объащение к стаъшему по званию… КАК «СПАСИБО» ГОВОЪИТЬ ПУСТЬ НАУЧАТСЯ БЛЯДЬ!! Потом по ъаспоъядку. Это понятно?

– Так точно, товарищ прапорщик!

– Так точно, та-щ прапрщк!

– Ну всё, занимайтесь.

Прапорщик ушёл, и мы остались с рядовыми Анукаевым и Зублиным.

– Напра-ВО! – скомандовал то ли Зублин, то ли Анукаев. Мы подчинились.

Нас завели в какой-то класс, который и выглядел как класс в школе: парты, стулья, доска с мелом и учительский стол. В углах стояли модели мостов, похожие на деревянный конструктор, покрытый краской, а на стенах висели плакаты с текстом, читать который у нас не было никакого желания.

Мы сели за парты, и Зублин с Анукаевым начали затирать нам какую-то дичь. Они учили нас, как правильно сидеть за партами, как правильно снимать головной убор в учебном классе и как его нужно располагать на столе. Оказалось, класть шапку по солдатскому этикету надлежит строго на угол парты. Положишь на середину – мудак ты, а не солдат.

Потом они рассказали нам про систему званий в армии. В большинстве своём мы это знали и так.

Потом мы заучили текст, который нужно было воспроизводить голосом при обращении к старшему по званию: «Товарищ, например, прапорщик, разрешите обратиться, рядовой такой-то».

Потом заучили последовательность движений, которая обязательно должна была предшествовать обращению: два строевых шага и воинское приветствие. Около часа мы по очереди закрепляли это, и всякий раз оказывалось, что мы делали что-то неправильно: то шагнули не так, то правая рука неправильно приложена к голове, то левая рука недостаточно пряма и прижата к телу.

Голецкий попробовал аж десять раз, стараясь изо всех сил в первые пять. После первых пяти стало видно, как тает на глазах его желание служить здесь, которым вчера ночью его зарядил прапорщик Грешин, и которое он смог пронести через весь первый день в войсках. Оно таяло и растекалось лужей под Голецким, и вместе с ним растёкся и сам Голецкий, в конце концов оставив после себя только зелёный китель и чёрные берцы. Жижа, в которой лежали берцы и китель, хотела домой, домой, домой скорей; она думала, что всё происходящее – это ужасная ошибка, что зря Голецкий до того, как растёкся, пришёл в военкомат по повестке и как последний дебил дал обрить себя наголо. Надо было сбежать куда-нибудь и спрятаться, не ходить, отлежаться в психушке с месяцок, как советовали ребята из колледжа – сделать всё, чтобы не оказаться там, где он в итоге оказался, и с этим теперь уже ничего не поделаешь.

Или поделаешь?

– Ещё раз! На исходную! – скомандовал Анукаев.

Голецкий подобрал себя, вернулся на исходную позицию и в очередной раз попробовал сделать всё как надо. И в очередной раз облажался.

Так продолжалось ещё долго, пока Анукаев и Зублин не устали. Потом Анукаев куда-то ушёл, и с нами остался один только Зублин. Он дал нам возможность задать ему интересующие нас вопросы про службу. Тут он раскрылся во всей красе: ему нравилось отвечать на вопросы и делиться своей вековой мудростью с салагами, которые служат тут первый день.

– А вы контрактник? – спрашивали мы.

– Ха-ха, нет, – отвечал он, со снисходительной улыбкой прощая нам нашу наивность.

– А сколько служите?

– Сто семьдесят восемь до дома.

– Ого! Километров?

– ???

Оказалось, что в армии расстояние до дома исчисляется в днях. Километры, метры и всё прочее, связанное с категорией пространства, здесь не так важно, как время. Время – вот мерило всего. Время, которое ты провёл здесь, и которое тебе ещё надо провести здесь, диктует то, как ты себя ведёшь и как себя чувствуешь. Оно же и определяет твою меру ответственности. Если до дома тебе триста шестьдесят пять, то ты стараешься вникнуть во всё, во всём разобраться, не делая лишних глупостей и не привлекая к своей обширной фигуре лишнего негатива, ведь тебе здесь ещё жить да жить. Ну а если от дома тебя отделяет десяток или меньше, то всё это время ты пребываешь в упоительном осознании того, что через десять дней реальность, в которой ты пока ещё находишься, перестанет существовать, и поэтому срать ты хотел на всё и на всех.

Пока Зублин отвечал на наши глупые вопросы, Голецкий сидел и думал о цифре «триста шестьдесят пять». Он думал, что завтра она превратится в триста шестьдесят четыре. Это будет означать три с половиной сотни таких же бесконечных и утомительных дней вдали от дома, от родителей, от девушки, от магазинов и маршрутных такси; от пёстрых одежд, от кинотеатров, от своей комнаты, от точек фастфуда, от кофеен со стенами под кирпич, от возможности гулять до утра и спать до обеда – от всего, что составляло его жизнь и что было ему так дорого. Впереди – зима, весна, лето, осень и ещё половина зимы, которые он проведёт так же, как провёл день сегодняшний. И с родителями он будет говорить только по телефону. И он не будет знать, чем занята его девушка. И всю еду он будет есть из металлической посуды.

3
{"b":"794546","o":1}