Арадриан так и не догадался, каким образом Дщерь Теней оказалась перед ним. Он понял лишь то, что Иврайна вдруг стала звездой внутри него, светом и яростью, жизнью, наполнившей его душу.

Арадриан испытал новое рождение.

Рождение не в физическом смысле, когда его исторгло материнское лоно, но сам миг своего возникновения. Из ничего появилась жизнь. Из эфира эмоций образовалась искорка души. Как в горниле звезд выковываются химические элементы, так в бурях варпа сотворился он сам.

Из разрушения — сотворение.

Ощущение принесло с собой беспримерную свободу, вознося его на волнах ничем не обремененного стремления, словно пылинку по реке безвременья.

Он понял, что поток увлекает его и что он также стал частью этого течения. Вокруг и рядом с ним плыли другие души, создавая творение, в которое вливался и он сам.

Происходящее Арадриан воспринимал лишь смутно, ибо оно не поддавалось никакому осмыслению в физических рамках. Отрывочные и инстинктивные знания, а не органы чувств, привносили понимание его расцветающему сознанию.

Он возликовал среди других душ, чувствуя тепло их неосязаемого присутствия, отражаясь от них тысячекратно и, в свою очередь, отражая их самих.

Радость нельзя было передать никакими словами. Безграничное ощущение завершенности.

Отсутствие смерти.

На его сущность упала тень, и поток рассекла холодная тьма.

Запаниковав, Арадриан-что-станет попытался сбежать от приближающейся тени, последовать за потоком сотоварищей прочь от вихря, который возносился сквозь их бытие. Однако он не мог пошевелиться, поскольку не имел тела, и вокруг него не было ничего, от чего он смог бы оттолкнуться, чтобы начать движение.

Хищник, давно выжидавший за пределами зрения, ворвался в их ряды, отбрасывая тень и одновременно сам являясь тенью. Из частицы бытия, что станет Арадрианом, огнем вырвались бессильный ужас и беспомощная ярость, подпитываемая осознанием конца.

В эфир проник свет, временно защитив мысле-атомы от угрозы. Их сил было недостаточно. Арадриан-еще-не-ставший понял, что пока не раскрыл весь свой потенциал и что бегство от тенистой пасти лишило его энергии.

А затем из бытия родилась жизнь.

Будто божественная длань зачерпнула морскую пену и, опустив на берег, придала ей форму — так Арадриан стал существовать в физическом теле. Глазами он увидел яркое солнце. Ушами услышал шум прибоя, накатывающего на каменный берег. Носом почуял чистый воздух и запах его; братьев и сестер в их собственных телах. Со вкусом пришла соленость моря. Осязание… он почувствовал тепло и холод и осознал каждую из миллиардов частиц, что составляли его естество.

И еще он ощутил одиночество.

Совсем рядом находилось бесчисленное множество других, и альдари чувствовал их мысли у себя в голове, однако их разделяло пространство между атомами. Они уже не были одним целым.

Утрата могла бы показаться невыносимой, если бы чувство не сопровождало воспоминание о том-что-станет. Арадриан-что-есть узнал самого себя, и, хотя альдари пожертвовал чистотой души, он понял, чего же не хватает.

Проклятия Той-что-жаждет.

Над ним больше не довлел Великий Враг. Вечность, к которой стремился его дух, все еще оставалась возможной, пусть и с помощью череды смертных реинкарнаций. Столь низменный физический опыт был необходим, что, впрочем, имело свои преимущества.

Он восхитился возможностями, представшими перед его бессмертным «Я».

И страх смерти исчез, ибо она стала лишь временным завершением, что перезапускало цикл. Тысяча жизней… Миллион жизней! Некоторые лишь немногим отличающиеся друг от друга, прочие совершенно иные, исследующие все грани бытия на протяжении несчетных эонов. Цикл, что никогда не прервется.

Ахнув, Арадриан вернулся в реальность и понял, что лег калачиком у ног Иврайны.

Арадриан почувствовал в кулаке нечто твердое и, разжав пальцы, увидел овальный кристалл. Камень души Диамедин. Он рассмеялся при мысли о том, что ее душа до сих пор там внутри, вспомнив ощущение бестелесности, которое сопровождало рождение его души. Неужели он снова испытает это, когда опять будет отсечен от своего тела?

Арадриан стремился вернуться к чистоте духа, но наталкивался лишь на смертность. Впрочем, там, где прежде за каждым его движением таился ужас, бремя Той-что-жаждет, давившее на тело и мысли, теперь он чувствовал… ничего.

Не пустоту, а только самого себя. Арадриана. Альдари.

Свободного.

Первая комната была маленькой, но хорошо обставленной, с диванами и низкими столиками, где могли бы расположиться гости. Нуаду, не останавливаясь, прошел через большие двери напротив, ведущие в главные покои. Широкую комнату с трех сторон окружали кристальные окна, из-за чего она казалась открытой, хотя на самом деле стена у нее отсутствовала лишь с одной стороны, там, где в проем между раздвинутыми огромными панелями можно было выйти на балкон, откуда задувал промозглый ветер.

В помещении практически отсутствовала мебель, за исключением длинного стола для заседаний и нескольких белых деревянных шкафов, на полках которых стояли вычурные бутылки и вазы. Пол был выстлан толстым ковром, чей узор напоминал палую осеннюю листву. Кто-то расставил букетики с цветами желто-красных тонов на самых видных местах, чтобы сделать комнату хоть немного ярче, но они как будто терялись в безрадостной пустоте.

Нуаду вдруг понял, что до сих пор в латах. Они казались тут громоздкими и совершенно не к месту, на что, возможно, и рассчитывала семья, не дав ему зайти в свою опочивальню. Копье в руке выглядело даже еще более неуместным, и он отставил его, с радостью избавившись от тяжести оружия. Хотя внешне воин не испачкался — редкость после боя, — Нуаду ощущал внутри себя кровавую грязь. Он нес ее в себе, а не на броне, и тем не менее даже такие невидимые пятна не давали ему покоя.

Нуаду уже собирался пройти в спальню, когда заметил на балконе фигуру, которая, опершись на перила, смотрела на Пламенные Поляны.

Его отец.

Равно удивленный и озабоченный тем, что Найалл Огненное Сердце поднялся с кровати, Нуаду заторопился к распахнутым оконным дверям. На такой высоте в него ударил ветер, разметав с лица волосы.

— Отец, тут холодно… — выйдя на балкон, сказал он.

При словах сына вождь повернулся. Его мантия — черная с огненными мотивами на подоле и манжетах — мешком висела на теле, которое, казалось, состояло уже из одних костей. Глаза и щеки на безволосой голове Найалла впали, руки напоминали обтянутые кожей палки. Вождь выглядел даже еще более изможденным, чем перед отлетом Нуаду, хотя путешествие к Агариметее и обратно заняло всего двадцать суток. На толстой цепочке у него на шее слабым зеленым светом мерцал камень души.

Нуаду попытался скрыть потрясение, однако лицо, должно быть, выдало его, поскольку отец сник еще сильнее, расстроенный реакцией сына на свое ухудшающееся состояние.

— Что ты тут делаешь? — будничным тоном поинтересовался Нуаду, впрочем, опасаясь ответа. Кроме общего ослабления организма, вызванного недугом, в последнее время у отца случались приступы беспамятства.

Однако, отвечая, Найалл выглядел вполне в здравом уме:

— Из моей комнаты не видно холмов Сумеречных степей. — Он указал пальцем на далекий склон, изрезанный ручьем и поросший кустарником, на котором бурно распустились фиолетовые и темно-синие цветы. Местность была названа метко: она почти сливалась с сумраком облачного неба над нею.

Нуаду выглянул с балкона на раскинувшиеся, далеко внизу сады и заметил фигуры: они ходили по серым тропинкам между ухоженными живыми изгородями и лужайками, исчезающими под пологами вечно осенней листвы, среди которых тут и там проглядывали мостики и башни.

— Внутри теплее. — Нуаду опустил руку на спину отца и с трудом сдержался, чтобы не отдернуть ее, так его покоробило от прикосновения к выпирающим ребрам и лопаткам под легчайшей накидкой.