Каждый день после ужина я жду, что он захочет остаться снова, но этого не происходит. Одной ночи хватает, чтобы все последующие дом казался мне неестественно пустым и холодным. А после происшествия с Энни Пит спит еще хуже, так что я стараюсь реже звонить, чтобы ненароком не разбудить его в эти редкие часы сна.

Целыми днями приходится занимать себя чем-то совершенно бесполезным, медленно перемещаясь из комнаты в комнату, успешно обходя спальни мамы и Прим. Попытка прогуляться в город заканчивается тем, что там я тоже не могу найти себе занятие, потому что работников теперь везде хватает, и даже Сэй в день, когда нет поезда с провизией, не придумывает для меня никаких поручений.

Однажды мне начинает казаться, что я совершенно выпала из жизни Дистрикта. У каждого есть свои дела и заботы, кроме меня. У Хеймитча есть бутылка и гусиное стадо, Сэй поднимает с колен старый добрый Котел, Пит печет даже в те дни, когда мне и думать жарко о духовке. А я…

Эти мысли расстраивают меня настолько, что однажды ночью я делюсь ими с Питом, но он уверяет, что не видит в этом никакой проблемы. В сотый раз повторяет, что от нас и так никто ничего не ждет, и главное — заниматься своим восстановлением. Но какое тут восстановление, когда все свободное время занимаешься самоедством? Я не спорю, чтобы не огорчить собеседника, но решаю все-таки найти что-то, чему смогу себя посвятить.

Очевидно, что затея с садоводством от меня очень далека, да и на носу осень, поэтому грядки и посадки сразу отметаются. Охота потеряла всякий смысл, потому что нехватки продуктов больше нет, а убивать ради забавы… Ну, мягко говоря, это не наводит ни на какие хорошие воспоминания. Пытаюсь вспомнить, чем хотела заниматься раньше, но в голову ничего не приходит, потому что прошлая жизнь строилась на выживании, и такой роскоши, как целые дни (да хотя бы часы) свободного времени, не было. Я всегда думала и заботилась только о семье, вероятно, именно поэтому, когда ее не стало, потеряла себя окончательно.

А теперь вся моя жизнь упирается в совместные приемы пищи или их ожидание. И каждый раз, когда завтрак или ужин отменяется, я чувствую себя совершенно потерянной. Но и как исправить ситуацию просто не знаю.

Через пару недель (во время которых от скуки я даже сама несколько раз зову близнецов пострелять из лука на заднем дворе) Сэй приносит волнующие новости — здание пекарни практически готово, и новый мэр с радостью передаст его обратно в законные владения семьи Мелларк, а точнее единственного, кто из этой семьи остался. Днем мы все вместе идем в город, чтобы осмотреть здание и запланировать необходимые работы, которых оказывается довольно много. Сначала я радуюсь, ведь теперь мы снова будем целыми днями вместе заниматься чем-то по-настоящему полезным, но потом меня настигает то же осознание, что и ранее.

Я опять полностью привязываю свою жизнь к кому-то, и, хотя это тот самый человек, с которым бы мне хотелось связывать себя только сильнее и сильнее, но все же это больше его жизнь, чем моя. Это его пекарня, его семейное ремесло, в котором я ничего не смыслю, и, в конце концов, когда все заведения в городе заработают, я снова окажусь за бортом.

И почему никто не предупреждал, что после десятка раз, когда ты боролся за свою жизнь и чудом выжил, придется с таким трудом искать свое место?

В начале следующей недели мы с Хеймитчем присоединяемся к Питу в обустройстве пекарни и погружаемся в это с головой. Из Капитолия щедрой рукой Плутарха привозят всевозможную технику и мебель, на помощь подключаются двое строителей, чтобы завершить мелкие недоработки, и мы настолько погружаемся в процесс, что я отчасти забываю о своих переживаниях.

И если наша троица хороша в том, чтобы строить заговоры против правительства и побеждать в Голодных Играх, то ремонт — явно наша слабая сторона. Командная работа не клеится от слова совсем: мы с Хеймитчем ругаемся буквально каждый раз, когда встречаемся взглядами, и выводим из равновесия спокойного Пита, который как может сглаживает углы. Под вечер мы с ментором не держим друг на друга зла и вообще забываем, о чем могли припираться часами, а Пит так вымотан, что молчит весь ужин и потом пулей сбегает к себе домой.

К концу недели напарник откровенно просит нас за завтраком остаться дома, объясняя это тем, что просто не хочет слишком нагружать других работой, ведь мы и так трудимся каждый день. Переглянувшись с Хеймитчем, мы все понимаем без слов. Приходится согласиться, чтобы дать ему хотя бы один день отдыха.

— Это все, потому что ты вчера целый час орала из-за деревянных полок, солнышко, — бросает ментор, убирая со стола тарелки.

— Может быть, дело все-таки в том, что кто-то не способен даже ровно прибить чертовы полки?

— Или в том, что кто-то не способен просто промолчать?

С этим утверждением я даже не спорю, потому что мы оба абсолютно точно никогда не умели промолчать. Как бы там ни было, впервые за много дней на ужине Пит способен общаться и шутить, отчего мне на секунду становится даже как-то необоснованно обидно. Я знаю, что он искренне благодарен за нашу помощь, но находиться целый день на территории активных военных действий — такое себе удовольствие. Поэтому вечером я иду к Хеймитчу и предлагаю ему хотя бы несколько дней в неделю не пересекаться в пекарне и составить примерный график, когда будем это делать.

— То есть я должен оставить вас с Питом вдвоем на целый день в помещении с молотками и топорами? Отличная идея, Китнисс, но все же откажусь.

Резкий ответ сразу же относит меня назад к неприятному разговору, который так у нас и не состоялся.

— С чего ты вообще решил, что должен нас опекать?

— Работа у меня такая, — спокойно пожимает плечами он.

— Тогда считай, что теперь ты на пенсии.

— Я не могу уйти на пенсию, пока вы ведете себя как дети.

— Послушай, Хеймитч. Не хочу ругаться, но ты не оставляешь мне выбора, — приходится глубоко вдохнуть, чтобы успокоить голос. — Прекрати лезть в наши отношения. Спасибо тебе за помощь, но теперь пришло время отойти в сторону, потому что больше нет никакой опасности ни для меня, ни для него.

Ментор долго молчит, прежде чем ответить, медленно прокручивая в руках стакан. Его взгляд выглядит усталым и немного раздраженным, и он даже не поднимает глаза, когда отвечает.

— Солнышко, ты как всегда слепа и видишь только то, что сама хочешь.

— Ты сам сказал, что Пит давно научился справляться с приступами, а потом вынес ему мозг, когда мы просто обнялись! — теперь уже никакое дыхание не поможет успокоиться, и я даже не замечаю, как вскакиваю на ноги.

— Неужели ты не понимаешь, Китнисс? — он хватает меня за руку, притягивая обратно на стул. — Парень достиг невероятного прогресса, даже его мозгоправ этого не ожидал, но это не имеет никакого отношения к тебе. Все, что вложили в его голову в Капитолии, нацелено на то, чтобы ненавидеть тебя. И это всегда будет у него внутри! Стоит перенервничать или даже встать не с той ноги и на секунду потерять контроль, как все это вырвется наружу, и, если ты будешь поблизости, то никакие объятия не спасут, уж поверь мне на слово.

Его голос холодный и размеренный, будто он рассказывает о погоде на следующей неделе, а не говорит ужасные и несправедливые вещи про нашего Пита. Мне становится тошно от этих слов и его безэмоционального лица, но еще хуже от приговора, который он вынес ему на основании… чего? Мнения доктора Аврелия и группки врачей, не имеющих ни малейшего понятия об охморе и Пите? Своего собственного представления? Или опасений Пита?

В любом случае это лишь гипотезы и теории, а на деле все совсем иначе. На деле Пит останавливается во время приступа, чтобы не навредить другим. Соглашается остаться на ночь, когда видит, что я в этом нуждаюсь. Шутит и поддерживает, смеется и сопереживает, интересуется чужим мнением и доверяет от всего сердца, как делал это и раньше.

На деле Пит тот же самый мальчик, который бросил мне буханку хлеба и описывал умирающей морфлингистке закатное небо.