Когда выпили по третьей, Бабаев поднялся:

– Спасибо за угощение, хозяева. Вам, Прокопий Иванович, отдельное спасибо…

– Да не стоит, – вальяжно махнул рукой хозяин квартиры, преисполненный собственной важностью.

– Ну что вы, стоит. Стоит, – повторив уже с иной интонацией, продолжил гость. – Спасибо за то, что вот такие, как вы, лживые и лицемерные ничтожества, отняли у таких, как мы, все: честь, Отечество, Родину. И возомнили себя хозяевами жизни, которым можно, невзирая на отсутствие ума, образования и вообще природной обусловленности, считать себя людьми, достойными власти. А что бывает с теми, у кого все отняли? – посмотрел в упор на побелевшего Прокопия Ивановича Бабаев. – Правильно: им нечего терять. И таких уже ничего не удерживает от проступков, которые они никогда бы не совершили, не будь рядом таких тварей, как вы…

С этими словами Бабаев схватил топор, который заприметил, как только вошел в комнату. Он стоял в углу рядом со сработанной из железной бочки буржуйкой, с помощью которой хозяева согревались по зимам, когда случались частые перебои с отоплением. Прокопий Иванович, выслушав тираду гостя и увидев топор в его руках, открыл было рот, чтобы закричать и позвать на помощь, но не успел издать и звука: удар обухом топора лишил его сознания. А второй молниеносный и сильный удар, в который Бабаев вложил всю накопленную в нем ненависть, отнял у Прокопия Ивановича жизнь. Ненависть – это такая штука, что посильнее любви будет. И прочих сильных чувств.

Затем Бабаев с топором в руке уверенно двинулся к жене хозяина дома, которая от ужаса впала в столбняк, отчего не могла ни пошевелиться, ни закричать. Он убил старуху одним ударом, раскроив череп. Когда пожилая женщина рухнула на пол, Бабаев равнодушно переступил через тело и огляделся. Судя по всему, в квартире имелось чем поживиться. Очевидно, в годы войны хозяева не шибко бедствовали: в комоде нашлись два кольца со сверкальцами[4], ожерелье из зерен[5], рыжая[6] печатка граммов на двадцать, опять же рыжая брошь с большим рубином посередине, а в шифоньере в середине стопки белья меж двумя наволочками лежали и бабки[7] – целых семь косух[8] ассигнациями. Все это Бабаев сгреб в карман и хотел было покинуть куреху[9], как в дверь неожиданно постучали.

– Хозяева, а ну открывайте! – донеслись до Бабаева не очень трезвые голоса.

Стук в дверь продолжился:

– Открывайте, кому говорят! Чего вы там заперлись?

Похоже, униматься незваные гости не хотели. Бабаев прошел на кухню, окна которой выходили во двор. Сдвинул в бок тюлевую занавеску, глянул в окно. Во дворе не было ни души. Бабаев отомкнул оконные шпингалеты, раскрыл окно и вылез на улицу. Затем быстро прошел вдоль дома и вышел через каменную арку между домами на улицу, едва не сбив с ног седоватого мужчину на костылях.

– Эй, товарищ, поаккуратнее, – беззлобно сделал замечание Бабаеву мужик на костылях. – На войне не убило, так чего же здесь помирать?

– Прошу меня извинить, – машинально ответил Всеволод Леонидович, неожиданно раскрыв тот факт, что некогда он был вполне воспитанным человеком.

– Да ла-адно, – примирительно протянул седоватый мужчина. – С победой тебя, товарищ!

Всеволод Бабаев в ответ лишь едва кивнул и поспешил смешаться с ликующей толпой.

Назар Степанович, чтобы не затеряться в толпе, встал возле скульптуры женщины с веслом. По сравнению с ее мощным телосложением старик выглядел худым подростком, на котором еще не наросло мясо. Впрочем, в парке он был не один такой худой старикан, которого можно было принять за подростка.

Похолодало не на шутку. Сильный порывистый ветер пробирал до костей, защищенных лишь старой обветшавшей кожей да худой перелатанной одежонкой. А Оленька все не шла. Назар Степанович еще какое-то время постоял у гипсовой скульптуры, после чего пошел по направлению к бараку, надеясь встретить внучку по дороге. Хмель быстро выветрился. И теперь было просто зябко и отчего-то тягуче тоскливо. Как будто в мире он был один и до него никому не было дела. Назар Степанович почти дошел до барака, а Оленька все еще не повстречалась.

«Да где же ее черти-то носят?» – подумал про себя старик, открывая дверь в барак и всматриваясь в длинный неосвещенный коридор. Но коридор был пуст.

Назар Степанович подошел к двери своей комнаты и распахнул ее. Перешагнув порог, застыл в ужасе – на полу лежало бездыханное тело внучки. С первого взгляда было видно, что девочка неживая: она не дышала, лицо помертвело, отчего приобрело какие-то чуждые, несвойственные ей черты; под ее телом широко растеклась лужа крови, а полуоткрытые глаза смотрели куда-то в сторону. Назар Степанович немигающе взирал именно на кровь, разлившуюся на полу, – никогда бы не подумал, что в таком щуплом детском теле может быть так много крови. И от осознания этого сделалось особенно страшно.

Назар Степанович постоял так с полминуты, не меньше, пытаясь осознать случившееся. Но мозг не желал воспринимать произошедшее. В какой-то момент он просто хотел закричать от горя, но вдруг понял, что голос пропал, из горла раздавалось только сиплое шипение. Ноги вдруг ослабели, Назар Степанович бессильно оперся о стену и стал медленно сползать на пол, тонко, по-ребеночьи, подвывая.

– Ты что, сосед? – услышав вой старика, подъехал на своей каталке на подшипниках бывший морячок Вася Гудков, отталкиваясь от пола деревянными колодками, похожими на пресс-папье. – Чо воешь-то?

В ответ Назар Степанович молча указал на Оленьку, лежавшую на полу.

Морячок лихо переехал на своей тележке через высокий порог и приблизился к Оленьке. Объехал ее кругом и деловито изрек, как человек, повидавший на своем небольшом веку немало смертей:

– Нож. Прямиком в сердце. Ну хоть не мучилась. – Потом помолчал немного и уже вполне участливо добавил: – Это у кого ж на ребенка рука-то поднялась? Хуже фрицев!

Назар Степанович обхватил лицо ладонями, а потом нарочито сильно ударился затылком о стену и взвыл:

– Что же я наделал… Как же не подумал… Надо было мне с тобой пойти, Олюшка. А я, дурак старый, там остался. Как же это так, внученька моя…

– Ты, Назар, это… Не вой. Уже не исправить. Надо в милицию сообщить о случившемся. Чтоб они этого гада нашли и под расстрел подвели. Ты это, – безногий морячок глянул на старика и, кажется, впервые осознал, что кому-то может быть еще хуже, чем ему, – здесь пока побудь, а я метнусь в отделение. Одна нога тут, другая там, – попытался он по-флотски приободрить старика. Неуместно получилось, не до шуток сейчас, пусть даже если они касаются собственных ног, которые оставил в далеком сорок первом где-то на дне Балтийского моря. И уже сочувственно, понимая, что совершил некоторый промах, добавил: – Тяжело тебе будет, понимаю… Но надо терпеть… Чтобы увидеть, как этих гадов к стенке поставят… Я скоренько…

Старик то ли кивнул, то ли сделал еще одну попытку удариться затылком о стену. Вася Гудков покачал головой и, громко шумя подшипниками, поехал по коридору. С трудом открыв тяжелую дверь, он покатил в сторону отделения милиции, в ведение которого входил поселок имени Орджоникидзе.

Дежурный сержант не сразу понял, чего от него хочет безногий матрос, к тому же не совсем трезвый.

– Послушай, браток, я тебя не понимаю, объясни ты мне толком. Что ты хочешь? – переспросил милиционер Василия после его бессвязной тирады.

– Уполномоченного мне сюда давай, – настаивал безногий моряк.

– Нет сейчас никого, – высунулся в окошко дежурки сержант, чтобы как следует разглядеть настырного посетителя, желающего увидеть кого-нибудь из оперуполномоченных.