Для Воннебергера триумф тоже оказался с горчинкой. Много лет он упорно добивался перемен в родной стране. Он терпел не только слежку Штази, но и трения внутри церкви. Девятое октября ознаменовалось успехом, но бремя многолетней работы в оппозиции не могло не сказаться на Воннебергере. Через три недели с ним случился обширный инсульт, из-за которого он больше не мог говорить. К 1991 году его полностью освободили от обязанностей пастора ввиду нетрудоспособности. Когда его родина наконец-то обрела ту свободу, за которую он боролся, Воннебергер вынужден был заново учиться говорить.

Благодаря ему и участникам марша 9 октября перед режимом теперь стояли новые вызовы. Вместо приказов из центра в тот вечер была зияющая пустота – как позже заметил активист Тобиас Холлицер, «единственным решением из центра… было запоздалое благословение событий, порожденных мужеством и миролюбием» протестующих. СЕПГ следовало как-то оправиться от поражения в Лейпциге и снова встать у руля. Кренц решил, что нет способа лучше, чем осуществить задуманный заговор против Хонеккера. Следом он попытается раздавить набирающую силу мирную революцию, попутно отбив у народа желание путешествовать. Он надеялся добиться в этом большего успеха, чем Хонеккер. Все эти линии напряжения сойдутся в ноябре 1989 года и переместят борьбу за власть на улицы Восточного Берлина – вплоть к самой Стене.

Хотя лидеры партии смогли спрятаться от своих подчиненных вечером 9 октября, от неминуемых последствий им было деться некуда. Пассивность многочисленных сил безопасности в Лейпциге и видеосъемка их бездействия, показанная по телеканалам, доступным в ГДР, привели к тому, что потенциальные оппозиционеры по всей стране стали быстро избавляться от страха перед государством. В результате и количество, и размер прокатившихся следом демонстраций заметно выросли. Сотрудничество между вожаками оппозиции в разных частях ГДР тоже вышло на новый уровень. В прошлом между группами диссидентов в Восточном Берлине и других городах страны, таких как Дрезден и Лейпциг, часто возникали трения. Шли споры о том, до какой степени приемлемы помощь Запада и участие западных медиа. Молодая американская курьерша Белинда Купер вспоминала, что сотрудничавшие с ней восточногерманские оппозиционеры порой весьма язвительно общались с людьми из Западного Берлина, хотя те пытались их поддерживать. Уве Швабе добавлял, что восточные берлинцы временами обвиняли его и его лейпцигских коллег в «бессодержательной деятельности». В ответ диссиденты Лейпцига считали, что берлинцы – зазнавшиеся зануды. Но в целом события октября 1989 года поспособствовали взаимной симпатии, солидарности и доверию между инакомыслящими всей страны.

Гефсиманская церковь в Восточном Берлине стала ключевым местом акций солидарности с оппозиционными лидерами в Лейпциге. Марианна Биртлер, сотрудница церковного отдела по работе с молодежью, помогала их организовывать. Биртлер родилась в 1948 году и выросла в разделенном Берлине с матерью. Каждое воскресенье, в полдень, мама заставляла ее вместе с братьями и сестрами затихать и прислушиваться, когда по радио передавали звон «Колокола свободы», который Великобритания и США подарили для башни Шёнебергской ратуши в Западном Берлине. С раннего детства Биртлер знала о важности западных СМИ.

Как жители Лейпцига использовали церковь Святого Николая в качестве неофициального новостного агентства, так и Гефсиманская церковь к осени 1989 года превратилась в альтернативный информационный центр. Работая вместе с ведущими активистами из «Библиотеки окружающей среды», такими как Том Зелло, диссиденты из церкви пытались привлечь внимание общества к преступлениям режима. Цель, как ее сформулировал Зелло, состояла в том, чтобы «не ослаблять натиск», поддерживать давление, привлекать новых участников и покрыть власть позором. Как церковь, так и библиотека стали в итоге своего рода убежищами. Когда восточные немцы скандировали «Горби, Горби!» и другие несанкционированные лозунги во время визита советского генсека в день сорокалетней годовщины образования ГДР 7 октября (Михаил Горбачев тогда без особого желания приехал в Восточный Берлин), а полиция силой разгоняла толпу, жертвы насилия или его свидетели (например, когда полицейский грузовик переехал демонстранта) почувствовали необходимость дать показания. Некоторые сделали это в церкви, в кабинете Биртлер.

Она была потрясена количеством трагических историй, и, чтобы дать себе передышку, решила просить посетителей записать случившееся с ними, а не рассказывать. Приступив к письменным свидетельствам, Биртлер осознала, что она невольно открыла двери чему-то невероятно мощному: «Читая первые две или три записи, – вспоминала она позже, – я думала: “Боже мой! Им всем надо писать”». Биртлер обращалась с просьбой ко всем пришедшим к ней посетителям записывать свои истории, а затем составляла из них список актов насилия, – она поняла, что сможет таким образом оспорить недостоверные официальные заявления о том, будто бы такие вещи случались редко и не в массовом порядке. В общей сложности Биртлер и ее сотрудники собрали 160 детальных свидетельских показаний о жестокости полиции, чем привлекли к себе внимание Штази. Она раздала немало копий этого списка и даже организовала пресс-конференцию, на которой присутствовали иностранные журналисты.

Биртлер провела вечер 9 октября в Гефсиманской церкви. По мере продвижения лейпцигского марша ее церковь открыла двери для всех, кто желал помолиться об успехе демонстрантов и услышать неподцензурные новости благодаря телефонной связи церкви с первоисточниками. Одним из первых мест, куда позвонил Швабе, покинув колонну в Лейпциге, была Гефсиманская церковь. Биртлер тогда дежурила у церковного телефона и ждала звонка Швабе и его рассказа о страшном кровопролитии. Десятилетия спустя она все еще прекрасно помнила, какую радость испытала, услышав вместо этого слова «Кольцо свободно».

Биртлер и ее коллеги немедленно поделились чудесными новостями с собравшимися в Гефсиманской церкви, в ответ на что раздался «невероятный шквал аплодисментов». Сначала они немного попраздновали, а затем кто-то набрался храбрости приоткрыть парадные двери церкви, «чтобы посмотреть, что там происходит». Незадолго до этого там стояли баррикады и шеренги солдат в форме, но теперь их не было. Жители выходили из своих квартир и расставляли зажженные свечи на улицах, где еще недавно стояли полицейские. Море крошечных огоньков встретило Биртлер и других, когда они распахнули двери Гефсиманской церкви. Стоя на пороге и глядя на простирающийся вдаль мерцающий свет, она вдруг не выдержала и сказала: «Вот так ощущается свобода».

Лидеры партии, оценивая произошедшее и необходимые ответные меры, не испытывали подобного восторга. Методы, которые Эрих Хонеккер предлагал использовать в Лейпциге, были свойственны старому поколению коммунистов, переживших преследования нацистов, хотя вместе с этим они объяснялись его бескомпромиссно строгой приверженностью взятому политическому курсу. Девятого октября всем стало очевидно, что такой подход больше не работает. Даже Эрих Мильке – глава Штази – понял, что Хонеккеру пора на покой. Шестнадцатого октября Мильке лично предупредил Эгона Кренца, насколько опасной становится ситуация. Руководитель тайной полиции отправил рапорт, в котором указывалось, что жесткое обращение Хонеккера с диссидентами не только не подавило их движение, но, напротив, помогло ему завоевать сочувствие рабочих и даже членов партии – пугающее развитие событий для Штази. Часто подобные рапорты рассылались всем членам Политбюро, но этот документ Мильке отправил только Кренцу. В рапорте отмечалось, что «резкая критика режима усиливается и распространяется все шире» и что вину возлагают на «партийное руководство». В записке Мильке Кренцу подчеркивалось, что «серьезность положения становится… особенно очевидно», если принять во внимание тот факт, что «теперь этот вопрос затрагивает рабочих» и их отношение к власти, а не только кучку диссидентов.