– Пошли!

Жарко, больше сорока, хотя легкий ветерок приносит некоторое облегчение. Вот только ветерок коварен, ведь он еще и сушит. Путники выбирают тропинки, которые ведут в нужном направлении, но по горам. Можно было бы спуститься напрямую, однако на равнине они, как на ладони, станут готовой мишенью для враждебных племен, так что Мермоз предпочитает спуститься в той точке, которая будет на наименьшем от лагеря расстоянии.

В пустыне все резкое, экстремальное, в том числе и ночь: она, как чернильное пятно на промокашке, расползается быстро, и земля с поразительной скоростью остывает. Механик, уставший донельзя, усаживается на камни.

– На отдых один час, – говорит Мермоз.

– Что? А спать разве не будем? Да мы ж помрем от усталости!

– От усталости никто не умирает. А вот если организм израсходует свои запасы воды, тогда мы точно умрем – от жажды. И это будет довольно скоро: два, может, три дня. А идти еще далеко.

Он умеет ориентироваться по звездам, так что, когда выходит луна, они продолжают путь. Шиффле тяжело дышит, но жаловаться не смеет.

– Мермоз…

– Что?

– Хочу тебя кое о чем попросить. Если ты выберешься, а я здесь помру, я бы хотел, чтоб ты мне пообещал, что мои деньги за этот месяц отправят в Нант, родителям. А еще хорошо бы, чтоб ты сам к ним поехал и сказал, что я вспоминал о них, часто вспоминал. Им бы полегче стало.

– Черт возьми, Шиффле. Не каркай, а? Не думай, как помрешь, лучше думай, как спастись. И главное для этого – держать рот на замке, экономить силы и слюну.

– Ладно, но пообещай мне, что выполнишь.

– Идет, приятель, обещаю. А теперь умолкни и шагай.

Молчать и шагать – именно то, чем они заняты всю ночь. И еще два дня и две ночи. Уже не разговаривают. Не могут. Губы у них высохли и потрескались до крови, во рту тоже пересохло. Когда солнце стоит в зените, в самую жару, они останавливаются передохнуть. В последний ночной переход приходится останавливаться через каждые несколько шагов – ноги сводят судороги. Мермоз рад тому, что темно, потому что так он не видит ни страданий Шиффле, ни рыданий. Он раньше и не думал, что можно плакать без слез, когда влаги внутри тебя уже не осталось. Мермоз знает, что им не дойти, и принимает решение спуститься с гор в пустыню в надежде подойти как можно ближе к лагерю: вдруг, если повезет, они встретятся с каким-нибудь караваном. Спускаются с огромным трудом. Шиффле отстал, сопит позади. Он его поджидает, дает руку на самом трудном участке. Шиффле опирается на него, а у него и у самого сил совсем не осталось.

Восход солнца – настоящее испытание огнем – застает их уже посреди пустыни. Ходьба по песку требует вдвое больше усилий, да и температура здесь выше – за пятьдесят. Продвижение вперед замедляется, а минуты удлиняются, разжижаются от жары, как липкая жвачка. Еще одну ночь в пустыне пережить им уже не судьба.

Вскоре Мермоз слышит у себя за спиной шуршание песка. Шиффле валится на землю практически беззвучно. Он подходит к механику, силится что-то ему сказать, но не может: распухший язык заполнил собой рот. Шиффле потерял сознание, но оставить его он не может. С огромным трудом он взваливает бесчувственное тело на плечо и идет вперед. Тело весит тонны, он понимает, что в этом нет смысла, но все равно идет вперед. Если ему суждено погибнуть – пусть это будет на ходу. И если уж кому-нибудь случится однажды рассказать об этом испытании, то он хочет, чтобы прозвучало: летчик Жан Мермоз не сдался.

Он ощущает удушье в груди, чувствует, что силы исчерпаны, останавливается, колено вонзается в песок, с плеча кубарем скатывается Шиффле. Захвативший голову бред дарит внезапную радость от осознания близости смерти: теперь исчезнут боль и сомнения, придет конец всем страданиям. Но где-то в глубине вскипает ярость, она зовет за собой. Уж кто-кто, а он – он заслуживал другого, заслуживал шанса свершить нечто великое, и он бы это совершил, если бы ему только дали чуть больше времени, если бы слепая механическая судьба не устроила так, что мотор самолета на ровном месте приказал долго жить как раз посреди пустыни.

Несправедливо…

А несправедливость – как раз то, что доводит до кипения кровь в его жилах более успешно, чем все солнца всех пустынь на свете. Кроме всего прочего, на него возложена ответственность: тот человек, что лежит теперь без сознания, ему доверился. Если бы они остались возле самолета, друзы, возможно, их бы и не нашли и механик бы выжил. Ему невероятно трудно, но он все же снова встает. Ноги дрожат, обожженное солнцем лицо горит, губы саднят, но он – теперь один – делает еще несколько шагов вперед.

Перед глазами мельтешат огоньки, но ему кажется, что в нескольких метрах от себя он различает следы. Шатаясь, он преодолевает эти метры и видит следы верблюдов. Но они вполне могут быть и галлюцинацией. Опускается на колени, проводит по следам рукой, и они исчезают. Нет, это не сон…

Это маршрут караванов из Дейр-ез-Зора в Пальмиру. И он закрывает глаза, не зная, откроет ли их вновь.

Ветер пустыни приносит не только песчаные вихри, но и людей верхом на верблюдах. Мермоз чувствует, что его тормошат. Он открывает глаза: какой-то человек с острым носом внимательно на него смотрит. Это ефрейтор из его полка. Мермоз не может открыть рот, но указывает рукой назад, где остался механик.

В последующие дни кто-то из офицеров ставит вопрос о том, чтобы представить его к благодарности, вот только Париж слишком далеко, а формуляры имеют обыкновение теряться. Ему все равно.

В офисе предприятия по производству черепицы Тони нашел для себя увлекательное занятие с использованием бракованных счетов-фактур, предназначенных на выброс: он делает из них бумажные кораблики. В ящике письменного стола у него скопилась уже целая флотилия.

Последние недели Лулу полностью погружена в свои занятия музыкой и сеансы физиотерапии. Тони сгорает от желания видеть ее, но она все время занята. Он не виделся с ней уже несколько дней, однако общие знакомые сообщают, что то заметили ее в окружении подруг в кафетерии консерватории, то видели, как она делает покупки в «Галерее Лафайет».

В один из этих осенних вечеров он возвращается с работы в дом своей тетушки таким понурым, что даже сигарета чуть ли не падает изо рта. Кузина его матушки берет его под руку и объявляет, что прямо сейчас намерена представить его своим гостям. У него нет никакого желания участвовать в светской жизни, но Ивонна не дает ему ни малейшей возможности отказаться.

В маленькой гостиной она подводит его к группе оживленно беседующих мужчин, один из них – молодой и уже модный писатель и издатель по имени Гастон Галлимар. Другой – писатель Андре Жид, знаменитость текущего момента, чарующий публику своей прозой и ее же скандализирующий своей открытой гомосексуальностью. Тони чувствует себя стесненно и рта не раскрывает. Издатель Галлимар берет рюмку коньяка и забрасывает Жида дружескими шпильками.

В эту секунду появляется еще один гость, с довольно оригинальной бабочкой на шее. В неизбывном стремлении к экстравагантности он входит в гостиную, не сняв с головы шляпу с высоченной тульей. Когда к нему оборачиваются, он снимает шляпу и исполняет напыщенный реверанс. Ивонна идет к нему поздороваться, и он вновь весьма театрально снимает шляпу. Жид и Галлимар по-прежнему увлечены своим диалогом, так что вновь прибывший, литератор, уже добившийся известного успеха рассказами для газетных подвалов, похоже, раздосадован тем, что на него не обращают должного внимания.

– А вы кто такой, молодой человек? – обращается он к Тони.

– Я? Племянник Ивонны…

– Но вы, я полагаю, знаете, кто я.

– Конечно же!

– В следующий раз принесу вам что-нибудь свое, с посвящением.

– А как же вы узнаете, которая из ваших книг мне понравится?

– Вам понравятся все.

В этот самый момент в гостиную возвращается Ивонна с чашкой чая для гостя, он усаживает ее рядом с собой и начинает с жаром рассказывать о своей новой книге, хотя она о ней и не спрашивала. Тони поглядывает на него, словно это пришелец с какой-то другой планеты, не с его: он не прикасается ни к чашке с чаем, ни к подносу со сладостями, его пища – почитание. Так что, пока писатель наполняется воздухом, который он заглатывает, вещая, сам Тони наполняется, поедая швейцарские булочки. Поэзия для него совсем про другое: она рыжая, белая и зеленая.