В отличие от Сотрудника Таможни Номер Один Сотрудник Таможни Номер Два был обладателем солидной пышной бороды Настоящего Перса.

– Ваш паспорт?

Голос глубокий, бодрый и тяжелый, как свинец.

Я начал копаться в сумке «Келлнер & Ньютон», добрым словом вспоминая свой старый рюкзак. Пальцы пытались нащупать паспорт, который я всего несколько минут назад засунул внутрь.

– Какова причина вашего приезда в Иран?

– Я приехал в гости к родственникам, – ответил я. – У моего дедушки опухоль головного мозга.

Сотрудник Таможни Номер Два кивнул и сделал какую-то пометку. Было видно, что он не очень-то сожалеет по поводу опухоли в мозгу моего деда.

За его спиной было темное стекло, через которое было видно меня, но для меня самого оно было непрозрачным.

Наверное, поэтому такие стекла с зеркальным отражением и называют полупрозрачными: прозрачны они только с одной стороны.

– На сколько вы прилетели?

– Э… Третьего апреля назад.

– Документы при себе? Билеты на самолет?

Я сглотнул.

– Всё у отца.

– А где отец?

– Ждет за дверью, – ответил я в надежде, что так оно и есть.

Я предполагал, что мама его остановит, но это был далеко не первый раз, когда Стивен Келлнер случайно где-то меня забывал.

Мама до сих пор любит рассказывать историю о моем первом настоящем приключении в супермаркете. По ее словам, я умудрился самостоятельно выбраться из тележки и начал бродить между рядами, а папа до самой кассы не замечал, что меня нет внутри.

Я почесал ухо. Сотрудник Таможни Номер Два все еще что-то записывал. Я совсем не умею читать на фарси, даже если напишут названия блюд, но сама эта картина заставила меня понервничать.

Лампочек на потолке было ровно четыре штуки.

– Что у вас в сумке?

Я так заволновался, что уронил ее на пол.

– Простите. Ну, там мои домашние задания. Для школы. И книга. А еще мои лекарства.

Он открыл и закрыл ладонь, жестом предлагая мне показать ему сумку. Я поднял ее с пола и протянул офицеру. Он немного покопался внутри и достал школьные бумажки и «Властелина колец».

С минуту он листал книжку, потом отложил ее в сторону и сунул руку глубже в сумку. На этот раз в ней оказался мой маленький оранжевый пузырек с защитой от детей.

– Рецепт имеется?

Я кивнул.

– Да. Э… Дома. Все написано на бутыльке.

– От чего лекарство?

– От депрессии.

– Что, и все? А из-за чего у вас депрессия?

У меня вмиг покраснели уши. Я взглянул на четыре лампочки, надеясь, что меня сейчас не прикуют цепью к потолку и не разденут догола.

Я ненавидел вопрос «Из-за чего у тебя депрессия?». Потому что в ответ можно было сказать только: «Ни из-за чего».

У меня не было поводов впадать в депрессию. Со мной никогда не случалось ничего по-настоящему плохого.

Я чувствовал себя таким неполноценным.

Папа говорит, что я ничего не могу поделать с химией мозга, так же как не могу выбрать себе цвет глаз. Доктор Хоуэлл всегда напоминает, что мне нечего стыдиться.

Но в подобные моменты не испытывать чувство стыда очень сложно.

– Ни из-за чего, – ответил я. – Мой мозг просто вырабатывает неправильные вещества, и все.

– Возможно, дело в питании, – сказал Сотрудник Таможни Номер Два. Он осмотрел меня сверху вниз. – Конфет много едите.

В горле у меня будто бы образовался песок, и я его сглотнул. Уши заполыхали сильнее, чем вещество и антивещество внутри камеры сгорания.

Сотрудник Таможни Номер Два указал рукой на логотип «Келлнер & Ньютон», вышитый в уголке переднего клапана моей сумки.

– Что это?

– Э… Это компания моего отца. Он и его партнер – архитекторы.

Брови Сотрудника Таможни Номер Два взлетели вверх.

– Архитекторы?

– Да.

И тут он улыбнулся. И улыбнулся такой широкой и яркой улыбкой, будто в комнате и правда зажглась еще одна, пятая, лампочка.

Это было самое удивительное (и тревожное) превращение из всех, свидетелем которых я когда-либо становился.

– У нас в стране много архитектуры, – произнес он. – Тебе нужно увидеть башню Азади.

– М-м…

Я видел фотографии башни Азади, и она меня поразила. Сияющие белые плоскости, сходящиеся воедино, образуют высокое строение с изящными решетками под сводом, которые навеяли мне мысль о «Властелине колец».

Только эльфы могли сотворить нечто столь утонченное и невероятное.

– И Тегеранский музей.

О нем я ничего не знал.

– А еще мавзолей Шах-Черах в Ширазе.

О нем я слышал. Эта мечеть снаружи была отделана стеклами, и отражающийся в них свет превращал все здание в сверкающую шкатулку для драгоценностей.

– Хорошо.

– Возьми. – Он засунул мои задания и лекарства обратно в сумку с символикой «Келлнер & Ньютон». Я сразу повесил ее на плечо. – Можешь идти, – сказал офицер. – Добро пожаловать в Иран.

Я не очень понимал, что происходит, но поблагодарил его и вышел из комнатки.

В глубине души мне хотелось на прощание заорать: «ЗДЕСЬ! ЧЕТЫРЕ! ЛАМПОЧКИ!» – как это сделал капитан Пикард, когда его наконец отпустили, но Сотрудник Таможни, кажется, решил, что я ему понравился, и мне не хотелось все портить цитатой, которую он, вероятно, все равно не поймет.

И к тому же.

Я не хотел, чтобы из-за меня разразился международный скандал.

Мама держала меня за руку Мертвой Хваткой Седьмого Уровня все оставшееся время в аэропорту.

Я хотел отойти от нее, рассказать папе о допросе и о том, что в той комнате и правда было четыре лапочки.

Хотел рассказать ему о башне Азади и других местах, которые упомянул Сотрудник Таможни Номер Два.

О том, как Сотрудника Таможни Номер Два впечатлило, что мой отец – архитектор.

Но папа шел перед нами, безнадежно борясь за то, чтобы Лале сохраняла вертикальное положение и шагала хотя бы относительно прямо.

Сестренка была на грани полной отключки.

– Я возьму ее на руки, – сказал я.

Мама отпустила меня, я посадил Лале на закорки, и мы все вместе вышли через автоматические стеклянные двери в прохладную тегеранскую ночь.

На улице оказалось холоднее, чем я ожидал. Я весь дрожал, несмотря на то что Лале тепло прижималась к моей спине. На мне были футболка с длинным рукавом и брюки (мама сказала, что таможенный контроль лучше всего проходить именно в такой одежде), и я жалел, что не накинул толстовку. Все вещи потеплее остались у меня в чемодане.

Тегеран пах практически так же, как Портленд. Думаю, я подсознательно ожидал, что здесь отовсюду будет пахнуть рисом. (Справедливости ради скажу, что в большинстве персидских домов, даже в персидских только наполовину, как у нас, хотя бы чуть-чуть пахнет рисом басмати.) Но воздух Тегерана оказался обычным городским воздухом с дымной ноткой, и разве что аромат пропитанной дождем земли был в нем слабее, чем в Портленде.

Ночь пронзил крик, похожий на резкий визг назгулов[10]. Я чуть не уронил Лале.

– Э-э-э-эй-й-й-й!

Маму, моя настоящая бабушка из плоти и крови, с воплем неслась к нам навстречу. Она подлетела к маме, схватила ее за лицо, расцеловала в обе щеки (левая-правая-левая), а затем заключила ее в такое крепкое объятие, что, казалось, под ним смялся бы даже остов космического корабля.

Мама рассмеялась и впервые за семнадцать лет обняла свою мать.

Такой счастливой я ее никогда не видел.

В Тегеран Маму привез дядя Джамшид, и мы все погрузились в его серебристый кроссовер, чтобы отправиться в Йезд. Мама села рядом с ним на переднее сиденье и сразу стала болтать на фарси и угощаться tokhmeh из пакетика. Это жареные арбузные семечки, любимый снек всех Настоящих Персов на свете. Папа сел сзади, положив к себе на колени Лале, которая наконец заснула, но сначала позволила Маму и дяде Джамшиду затискать себя до полусмерти.